Мировая республика литературы - [129]

Похожим образом они отказываются обращать внимание на региональные особенности и одинаково парируют обвинения в повторах. Рамю пишет: «Сейчас много говорят о «регионализме»: мы не имеем ничего общего с этими любителями «фольклора». Само это слово (англосаксонского происхождения) кажется нам таким же отталкивающим, как и вещь [которую оно обозначает]. Наши обычаи, нравы, верования, наша манера одеваться […] все эти мелочи, которые только и интересовали до сих пор наших ревнителей литературы, не только неинтересны нам, они вызывают у нас недоверие […]. Особенности могут быть для нас лишь отправной точкой. К особенностям мы обращаемся лишь из любви к целому, чтобы быть ближе к нему»[575]. Но при всем красноречии, с которым он отказывается признать, что стремится создать национальную литературу, в его словах мы видим ту же логику: «Откажемся от всех притязаний на «национальную литературу» — это было бы и слишком, и недостаточно. Слишком, потому, что так называемая национальная литература возможна только при наличии национального языка, и потому, что у нас своего языка нет\ недостаточно, ибо то, что, как нам кажется, отличает нас — это всего — навсего наши внешние различия»[576]. Но Рамю стремится сделать так, чтобы эти различия не воспринимались как литературное клеймо. Он хочет «изобрести» такую позицию, которая позволила бы ему избежать выбора между обычной ассимиляцией (стать французом) и небытием (быть швейцарцем, т. е. «провинциалом»). В свою очередь Шамуазо, Бернабе и Конфьян утверждают: «Мы не будем впадать в локализм или в самокопание (некоторые, кажется, различают эти понятия). Настоящая открытость окружающему миру невозможна без предварительного досконального постижения того, из чего мы сами состоим…»[577] И, поскольку достижение необходимой универсальности означает для них дополнительное подчинение французскому порядку, они провозглашают «диверсальность», т. е. такую универсальность, которая сочеталась бы с регионами мировой периферии: «Креольской литературе плевать на Универсальное, т. е. на это завуалированное равнение на западные ценности […] изучение наших особенностей […] возвращает к первозданному состоянию, […] и противопоставляет универсальности счастливый, раздробленный, но вновь воссоединившийся мир»[578].

Параллельное чтение двух манифестов позволяет заметить одну важную деталь, которая ускользает, если изучать эти тексты по отдельности: оказавшись в разных исторических ситуациях и в несопоставимых на первый взгляд литературных пространствах, Рамю и креольские романисты провоцируют эстетический разрыв, при котором они пользуются одними и теми же приемами и о котором говорят почти в одних и тех же выражениях. Следует, тем не менее, подчеркнуть некоторые различия, чтобы заметнее стало сходство.

Первое различие — это различие форм давления, которое испытали на себе писатели. В случае Рамю это чисто литературное давление (что не умаляет силы его символического гнета), которому подверглась франкоязычная Швейцария. На Мартинике имело место прежде всего политическое давление, от которого произошло литературное. Иначе говоря, Рамю добивается литературной независимости и полноправия, отстаивая и отчасти созидая народно — литературный язык. Другие писатели стремятся избавиться от политико — литературного давления и отказываются все сводить к политике.

Другое важное различие связано с литературными ресурсами. Начиная с революции негритюда, которую развязал в литературе Сезер и признал центр, начинается настоящая история антильской литературы, т. е. появляется собственное литературное достояние. Движение, получившее название «креольства», опиралось как на литературную, так и на политическую историю: в своих литературных декларациях креолы прежде всего борются за историческое признание в мировом масштабе.

Напротив, Рамю выстроил свою позицию из ничего, без всякой национальной или региональной модели, т. е. без всякого начального капитала. Он не мог основываться в своей работе на внутреннюю литературную историю: «Таковы были (в начале) наши печальные результаты, по нашем возвращении, — писал он. — Никаких образцов. Никакой уверенности. Никакого примера здесь, среди людей; никакого примера позади нас. Нельзя было не заметить, что все, что было до сих пор живого в этой стране, выросло, преуспело, укрепилось и осознало себя, лишь преодолев границу, лишь отказавшись от всего нашего у или просто забыв нас»¹.

Начальные позиции были заняты, и дальше творчество этих писателей и их жизненный путь развивались сходным образом. Эти два манифеста, которые разделяла дистанция более чем в семьдесят пять лет, похожим образом отразились на своих авторах. Вместо того чтобы спровоцировать настоящий разрыв с центром, чью легитимность они отказались признавать в начале своего пути, их призывы к независимости парадоксальным образом помогают им достигнуть литературного признания в Париже. Десять лет спустя Бернар Грассэ издает Рамю, и это издание обеспечивает последнему французское и международное признание. Его позиция в отношении языка становится объектом оживленных теоретических дискуссий: вышедший в 1926 году знаменитый текст «За или против Рамю» обвиняет его в «дурном стиле».