Мировая республика литературы - [127]

. Он хотел устроить в Бразилии литературную революцию, которая была бы в то же время и политической: «Мы хотели не модернистов, а обновления: мы боролись за бразильскую литературу, которая в то же время имела бы универсальный характер, за литературу, которая была бы частью того исторического момента, в котором мы живем, и которая вдохновлялась бы нашей реальностью, чтобы изменить ее»[560]. Таким образом, Амаду отказывается идти путем бразильских модернистов, который кажется ему признаком «буржуазной» литературы. Формальная литературная революция кажется ему фикцией, поскольку она не может похвастаться народной «аутентичностью»: «Язык «Макунаймы» — это язык выдуманный, это не язык народа […] модернизм был формальной революцией, но с социальной точки зрения он не имел больших результатов»[561]. Известно, что тогда же Синг подвергся жестоким нападкам, что в Дублине начала века его в тех же выражениях обвиняли в том, что он вывел на театральный подмостки фальшивый народный язык. Этот язык не приняли, как некорректный с точки зрения национальных норм и как неприемлемый в политическом смысле.

Случай Бразилии и подобные ему случаи доказывают, что предпринятый писателями лингвистический разрыв, пусть он даже происходит в общем с центром языковом пространстве, действительно обеспечивает литературную (и национальную) независимость. Этот разрыв позволяет выставить на первый план свои «различия» и отстаивать их, как проявление национальной сущности. Бразилия сумела добиться признания своей литературной самостоятельности после раскола модернизма в 20‑е годы, раскола, который происходил одновременно с бесконечными лингвистическими баталиями и в некотором смысле оправдывал их. Утверждению прав бразильского языка, существенно (в том числе и орфографией) отличающегося от португальского, в значительной степени способствовали эти волнения, которые долгое время расшатывали правила письма. В этом смысле устная (и следовательно, свободная) речь, (воз)рожденная Андради в его романе «Макунайма», стала в развитии языка одним из важных этапов, способствовавших признанию лингвистической и культурной самобытности Бразилии.

Швейцарские креолы

Эта тактика утверждения устной (народной) традиции, которое способствует литературной самостоятельности и самобытности, сближает таких писателей, которых a priori всё разделяет: хотя за каждым из них стоит своя литературная история, они занимают очень близкие позиции в мировом литературном пространстве. Мы можем, например, слово за словом, сопоставить два манифеста, отстаивающих литературное употребление двух народных языков — патуа (швейцарского регионального говора) и креольского. Их авторы — писатели, которые каждый по — своему оказались в зависимости от французского литературного пространства. Помимо прочих важных различий, этих писателей разделяет временной интервал более чем в семьдесят лет. Первый из них, франкоязычный швейцарец, был выходцем из страны, которая находилась в литературной, но не политической зависимости от французского литературного пространства, — из кантона Во. Накопление самостоятельного литературного достояния в этой стране еще не представлялось возможным, поскольку вся ее литературная продукция автоматически сливалась с французской. Мы имеем в виду Рамю, который, как было указано выше, первым номером в своих «Водуазских тетрадях» (1914 г.) напечатал текст под названием «Смысл жизни». Другие писатели были выходцами с Антильских островов, с Мартиники, формирующегося литературного пространства, которое не имело политической независимости и долгое время было колониальным. В 1989 г., через семьдесят пять лет после публикации водуазского манифеста Рамю, Жан Бернабе, Патрик Шамуазо и Рафаэль Конфьян печатают «Похвальное слово креольству».

Когда Рамю не удалось добиться литературного признания в Париже, он вернулся на родину и решил создать водуазские «различия». Со своей стороны, антильские писатели стремились утвердить «креольскую» самобытность, оказываясь, таким образом, в оппозиции как французским литературным нормам, так и нормам революционной негритянской поэтики, которые ввел их предшественник Эме Сезер. Их первым общим делом было стереть пятно позора, издавна лежавшее на народном языке их страны, и заставить воспринимать как положительную особенность то, что раньше осуждалось как провинциальность или невежество. Как Рамю, так и Шамуазо, Конфьян и Бернабе говорят в своих манифестах о том, как их языки (патуа в первом случае и креольский во втором) долгое время презирали и высмеивали, и что насмешки эти исходили прежде всего от самих носителей этих языков, оказавшихся под влиянием навязанных им французских норм. Они всегда становились объектами карикатур. Один называли «старой негритянской скорлупкой, которую мы сами же и сбросили[562]», над другим насмехались: «Наш патуа, — пишет Рамю, — такой сочный, уж не говоря о его стремительности, чистоте, широте (как раз тех качествах, которых нам так не хватает, когда мы начинаем писать «по — французски»), и вот этот патуа мы поминаем лишь в грубых комедиях и фарсах, как будто стыдимся самих себя