Мировая республика литературы - [126]

Этот путь диссимиляции позволяет вернуться к своей «национальной», «народной» сущности. При этом писатели используют иногда диалектный вариант центрального языка — и, делая его литературным, подчеркивают свои различия, свою самобытность. Это стремление присвоить народному, разговорному языку статус литературного (а иногда и литературно — национального) позволяет обозначить форму и степень диссимиляции, будь то простые различия в произношении, региональные выражения, диалекты или смешения. Превращение устного языка в литературный позволяет, таким образом, не только выявить национальные отличительные черты, но и бросить обвинение общепринятым правилам литературной и разговорной благопристойности, навязанным политическим, лингвистическим и литературным господством центра и в равной степени относящимся к грамматической, семантической, синтаксической и к социальной (или политической) сфере. Резкие изменения происходят при этом в сфере политической, социальной и литературной, поскольку здесь фигурирует язык народа как нации и народа как класса. Например, обращение к бранной или грубой лексике (которую исследователи полноправной литературы называют «вульгарной»[557]), в котором выражается вызов правилам и агрессивность, стал одним из наиболее часто употребляемых писателями приемов.

Известно, что Уолт Уитмен, решив порвать с английскими литературными канонами, в своем сборнике «Листья травы» перекроил не только поэтическую форму, но и сам английский язык, вводя в него архаизмы, неологизмы, жаргонизмы, иностранные слова и, конечно, американизмы. Более того, можно утверждать, что рождение американского романа совпало со введением устной речи в письменное английское повествование, с публикацией «Гекльберри Финна» Марка Твена (1884 г.). Непристойности, агрессивность, непримиримость народного языка способствовали решительному разрыву с британскими литературными нормами. Американский роман «создал свои различия», вводя в литературу оригинальный язык, свободный от шор письменного языка и от правил английской литературной пристойности. Хемингуэй писал об этой книге: «Вся современная американская литература вышла из «Гекльберри Финна». […] Все, что написано в Америке, берет начало в нем. До него не было ничего. После него не было ничего равного ему». С «Гекльберри Финном» литературный мир и американская публика могли претендовать на истинно «американскую» специфику, на разговорность, оригинальность и, следовательно, на все различия, основанные на диалектных вариантах melting pot, на задорном и неутомимом искажении доставшегося в наследство английского.

Подобное явление мы наблюдали в шотландской литературе. Шотландских романистов, показавшихся на литературной волне в 1984 году, можно было назвать «Школой Глазго» благодаря такой важной общей черте, как возведенное в принцип употребление народного языка, т. е. подчеркивание национальной специфики. Эти писатели, участники шотландского националистического движения, вводили в литературу язык рабочих, называя его местной особенностью шотландской «нации». Они противостояли, таким образом, крестьянскому и буколическому изображению нации, которая со времен Гердера считалась хранилищем древних легенд и народного гения. Великий переворот, совершенный Джеймсом Кельманом, заключается в решительном и принципиальном использовании в романах народного и городского языка. Кельман решительно отказался следовать негласному правилу (как литературному, так и политическому), согласно которому, как только в романе предоставлялось слово народу, непременно менялся регистр и уровень языка. В «благородном» литературном повествовании «народный» стиль сохранялся в диалогах, в то время как рассказчик пользовался «высоким» литературным языком. Кельман говорит, что это правило основывается на допущении, тесно связанном с социальными функциями литературы, согласно которому «читатель и писатель равны, они выражаются в той же манере, в какой ведется повествование, и не пользуются теми дурацкими словечками, которые в диалогах даются в фонетической транскрипции»[558]. В своем романе «Кондуктор Хайнц» он передает ритм наречия Глазго, не переходя при этом к фонетической транскрипции (в отличие, например, от своего соотечественника Тома Леонарда), и подчеркивает равноправие диалога и повествования отказом от кавычек. Кельман подчеркнуто отказывается называть свой язык грубым или непристойным, невзирая на обилие в его текстах нецензурной лексики. Вы — двигая обвинения против национальных и социальных иерархий, он также отказывается делать различия между хорошими и плохими словами. И прежде всего, продолжая пользоваться английским языком, он создает «различие», одновременно социальное и «национальное», выставляя в своих произведениях на первый план народный язык, который он называет шотландской особенностью.

Языковая проблема становится двигателем процесса становления литературного пространства и основным предметом споров и соперничества. Историки бразильской литературы показали, что размышления о языке и стремление многих поколений поэтов и романистов создать специфически бразильский язык, с собственными языковыми обычаями и собственным словарем, стало главным катализатором становления литературы и национальных литературных пространств. Само определение языка, его употребления и его формы стало темой первых внутренних лингвистических баталий. Новая манера выражения становится предметом споров, вокруг которого объединяются и формируются литературные сообщества. Противостояние между Жоржи Амаду и Мариу ди Андради в 30‑е годы — характерный момент для борьбы за унификацию языка. Жоржи Амаду искал в своих первых романах народный путь, и его поиски носили ярко выраженный политический характер. В 1932 году он вступает в организацию Коммунистической Молодежи и пишет один из своих первых романов, «Какао» (конец 32‑го — начало 33‑го года), под влиянием, как он говорит, советского «пролетарского романа». Перевод этого романа печатается в нескольких издательствах Сан — Паулу. Затем, в своих поисках приема, который позволил бы ему описать в своих романах горести крестьян и других народных классов северо — восточной Бразилии, он остается верен правилам неонатурализма, унаследованным от пролетарского романа: «Революция 1930 года была для нас решающим моментом. Здесь проявился наш интерес к бразильской действительности, которого не было у модернистов, и знание народа, которое было у нас и которого писатели — модернисты были начисто лишены»