Мировая республика литературы - [122]

Сообразно степени независимости данного литературного пространства, т. е. степени «денационализации» литературных задач, «народный» язык обретает более — менее автономную, т. е. более — менее литературную форму. Но, как бы то ни было, уникальный или почти уникальный языковой обычай, принятый для большого литературного языка, позволяет писателям продвинуться в деле накопления литературного достояния. В отличие от тех, кто создает новые литературные языки, лишенные какого бы то ни было кредита, писатели, которые становятся наследниками господствующего языка (даже если они перекраивают все его коды и узусы), предпринимают своего рода «расхищение капитала» и пользуются всеми литературными ресурсами. Именно этот язык обеспечивает литературные ценности и кредиты, мифологии и места в национальном пантеоне, именно от него в первую очередь зависят литературные приверженности. Поэтому писатели, располагающие таким капиталом, могут «сжигать мосты». Литературная эстетика писателей, которые пользуются большим литературным языком, имеющим свой неотъемлемый капитал, при этом видоизменяя его, изначально более новаторская, чем эстетика тех, кто вводит в употребление новый язык, не имеющий литературных традиций. Поэтому писатели из подчиненных стран, пользующиеся языками центра, изначально имеют отношение к довольно обеспеченным литературам.

Макунайма, анти-Камоэнс

Той же логикой, по которой литературными средствами выстраивают народный и национальный язык, следует объяснять и демарш, предпринятый романистом Мариу ди Андради, которого часто называют «патриархом» бразильского модернизма. В 20‑е годы в Бразилии он начинает работу над своим знаменитым «Макунайма», задуманным как учредительный манифест своей национальной литературы. Здесь он на ходу создает и тут же начинает проповедовать новый бразильский язык, непохожий на «язык Камоэнса», т. е. на общепринятый хороший португальский. В том же порыве, в котором Джойс отказывался от литературных и грамматических правил английского языка, Мариу ди Андради заявляет: «Мы столкнулись с актуальной проблемой, национальной, моральной и общечеловеческой — сделать Бразилию Бразилией». Эта пропаганда изначально бразильской культуры, которая ведется на бразильском же языке, происходит от решительного стремления покончить с лингвистической зависимостью от Португалии, и, в более широком смысле, с литературной (и общекультурной) зависимостью от всей Европы: «Терпение, братья! — воскликнул Макунайма, — с Европой покон — че — но, без всяких «но». Я американец и место мне в Америке. Европейская цивилизация всю нашу цельность порушит, ей нипочем![531]» Андради, конечно, не первый бразильский писатель, а модернизм — не первое литературное движение[532]: им предшествует длинная литературная история. Но история эта, как и в случае испаноязычной Америки, до сих пор по большей части состояла из произведений, которые, с более или менее заметными отступлениями, воспроизводили европейские модели. Напротив, модернизм, чьим главным теоретиком и глашатаем был Андради, — это первое литературное движение, которое явно добивалось национальной литературной самостоятельности. Можно сказать, что Мариу ди Андради оказался точно в позиции дю Белле, который требовал положить конец зависимости от латыни[533]. Он — поэт — основоположник бразильского литературного пространства, поскольку он в нем первый, он и все поколение модернистов, которые создают и отстаивают свои национальные «различия», и тем самым вводят бразильскую литературу в большую международную игру, в мировое литературное пространство. Его друг Освалд ди Андради, автор людоедского манифеста «Tupi or not tupi, that is the question»[534] и манифеста «Поэзия бразильского леса» в честь леса, который был главным из богатств, экспортируемых из колониальной Бразилии) писал об этом еще более определенно. Этой лесной метафорой он подтверждает свое стремление создать, наконец, такую поэзию, которую можно было бы экспортировать: «Единственная борьба, — пишет он в своем манифесте, — борьба за свой путь. Не будем смешивать: есть Поэзия импорта. И есть Поэзия бразильского леса, поэзия экспорта»[535].

Этот модернистский проект касается как политики, так и литературы. Во время знаменитой Недели современного искусства, которая прошла в Сан Паулу в 1922, манифестации, посвященной столетию бразильской независимости и зарождению бразильского модернизма, группа поэтов, музыкантов и художников торжественно разорвала экземпляр «Лузиад», таким образом символически объявив войну Португалии. Но они хотели также хотели положить конец одностороннему господству Парижа, куда большая часть бразильских интеллектуалов ездила «в учение». Французская модель так подавляла их, что они стремились, как пишет Андради, «разорвать пуповину, которая связывает их с Францией. Писатели, вместо того чтобы с дурацкой важностью расхаживать по Парижу, должны были бы смотать удочки и вывести на свет божий свою собственную страну. Даешь Ору Прету или Манаус, а не Монмартр и Флоренцию!»[536] Решительная отповедь Парижу соразмерна тому необыкновенному увлечению и почти фетишистскому преклонению перед литературной столицей, которым отличались в то время бразильские интеллектуалы