Мировая республика литературы - [117]
Знаменитый отрывок из «Дневника», в котором Кафка объясняет свою неполноценную любовь к матери лингвистическим противоречием, на самом деле является прямым следствием его размышлений о языке идиш. Кафка наглядно показывает, что родной язык, которого ему постоянно не хватало, и который он тем не менее постоянно анализировал с психологической точки зрения, занимал в его размышлениях центральное место. Этот отрывок появляется в самом центре заметок, посвященных Лёви: «Вчера я подумал, что потому не всегда любил мать так, как она того заслуживала и как я мог бы, что мне мешал немецкий язык. Еврейская мать не «мать», это обозначение делает ее немного смешной (не самое ее, поскольку мы находимся в Германии), мы даем еврейской женщине немецкое название «мать», но забываем противоречие, которое с тем большей тяжестью давит на чувство. Слово «мать» для еврея звучит особенно по — немецки, оно бессознательно содержит в себе наряду с христианским блеском и христианский холод, названная матерью еврейская женщина становится из — за этого не только смешной, но и чужой»[512]. Немецкий, как язык одновременно чужой и родной — это язык заимствования, присвоенный при ассимиляции, то есть, по логике размышлений Кафки, язык, тайно украденный, ценой забвения собственной сущности и отречения от еврейской культуры. Именно в этих терминах эта проблема обсуждалась в ходе политических дискуссий в еврейских интеллектуальных кругах по всей Европе. Заметим, что та же проблема стояла и перед Рлльке, но решил он ее иначе.
Все вышесказанное, которое я аргументирую более подробно в отдельном исследовании, скорее обобщает, чем исключает многие предшествующие интерпретации (психологические, философские, религиозные, метафизические и т. п.). Оно может чем — то шокировать, разочаровать читателя, привыкшего к «чистому» прочтению Кафки, или даже показаться ему богохульством. Я пришла к нему почти против воли, через «историческое расследование» — оно заставило меня включить Кафку в его национальную (т. е. интернациональную) среду
Творцы языков
Появление национального языка, отличного от языка господствующего, зависит прежде всего от политических решений. Когда язык самобытной культуры провозглашают национальным, писатели могут, при случае, выбирать его как свой рабочий материал. Даже если этот язык занимает крайнюю позицию в спектре лингвистических возможностей, т. е. максимально дифференцируется литературно и политически, выбор этот оказывается одним из самых трудных и опасных. Действительно, почти все европейские литературные языки сформировались в XIX веке так же, как формируются в наши дни, например, африканские языки — на базе одного из диалектов: «Болгарский литературный язык формируется на основе западно — болгарского наречия, литературный украинский — на основе наречий юго — восточных, литературный венгерский рождается в XVI веке из комбинации различных диалектов…»[513]. Норвежский язык объединил, почти в экспериментальном порядке, два национальных языка (см. выше). Первый, букмол (книжный язык), испытавший на себе сильное датское влияние (после четырехсот лет датского господства), напоминал об исторической колонизации. Второй, лансмол (местный язык), позднее названный нюнорск («новонорвежский»), был плодом деятельности интеллектуалов начала XX века, которые в момент провозглашения национальной независимости проповедовали «сотворение» «действительно норвежского» языка. Недостаток литературности в этих языках, невысоко ценившихся на литературном рынке (это касается и языков, располагающих древним капиталом, таких, как каталанский, чешский или польский…) почти автоматически приводил к тому, что писателей, которые ими пользовались и насаждали их, игнорировали литературные центры. Чем более периферийным и обездоленным был их язык, тем труднее было писателям достигнуть ранга «национальных». Писателям, избравшим подобный путь, приходилось испытать на себе груз двойной зависимости, двойной несущественности и незаметности их языка — как на идеологическом и лингвистическом рынке, так и на рынке литературном.
Для литературы в момент ее становления и для языка, когда он только начинает восприниматься как «национальный», недостаточно только богатой устной традиции (как в случае гэльского языка), недостаточно также иметь богатую, но давно прервавшуюся письменную традицию, с традиционными и почти вышедшими из употребления литературными формами. Поэтому служба новому языку, т. е. новой нации, прежде всего требует от писателей и интеллектуалов работы по «стандартизации[514]» (кодификации) языка, по установлению орфографических и синтаксических норм, что предшествует собственно литературному труду. В Ирландии начала века поэты и интеллектуалы, ратовавшие за гэльский язык, больше заботились о кодификации языка, чем собственно о творчестве, которое, кстати, ценилось не так высоко, как творчество их современников, писавших по — английски. Писателям, участвующим в национальной борьбе, приходится собирать самобытные литературные ресурсы практически из ничего. Они сами создают из подручного материала литературные особенности, новые темы, жанры, т. е. борются за признание благородного происхождения своего языка, который неизвестен или невысоко ценится на литературном рынке. Чтобы достигнуть полноправия, этот язык нуждается в немедленном переводе.
