Мировая республика литературы - [115]

Случай зулусского поэта из Южной Африки МазисиКунене (род. в 1930 г.) очень похож на случай Буджедры. Писатель — участник борьбы против апартеида, делегат от АНС в Европу и в Соединенные Штаты в 60‑е годы, он начинает свою литературную деятельность со сбора и изучения зулусской народной поэзии, которую затем переводит на английский. Используя стихотворения устной традиции, он создает эпопеи, воспроизводит в них то, что сохранилось в народной памяти, затем сам переводит их на английский и издает в Англии «Зулусские стихи» (Лондон, 1970), «Праотцы и священные горы» (Лондон, 1982). Его эпическая поэма в семнадцати книгах «Император Шака Великий, зулусский эпос» — несомненно, его важнейшее произведение. Литературное творчество на зулусском языке и верность формам устной культуры позволяют ему примирить верность своему народу с потребностью в международном признании. Его соотечественник Андре Бринк, носитель другого языка, африкаанс, маргинального для данного литературного мира, также обращался к автопереводу. Белый, бур, этот писатель сначала писал свои романы на африкаанс. Затем, когда в 1974 году южноафриканским режимом была запрещена его книга «В самой темной ночи», он начинает сам переводить свои романы на английский. С этого момента начинается его международное признание, т. к. английский не только дозволен к употреблению, но и сам по себе является пропуском в литературу.

Кафка: перевод с идиша

Вопреки видимости и в противоположность наиболее принятым и популярным теориям его творчества, Кафка, несомненно, принадлежал к тому же литературному «ряду явлений». Вообще, всю литературную деятельность Кафки можно определить как памятник во славу идиша, потерянного и забытого языка евреев Запада. Но в то же время это — творчество, основанное на неизбежном использовании немецкого, языка ассимилированных евреев и тех, кто, вынуждая их ассимилироваться, сумел заставить евреев Праги (и, шире, всей Западной Европы) забыть собственную культуру. Немецкий, с точки зрения Кафки, — «краденный» язык, употребление которого поэтому всегда неправомерно. В этом смысле все его творчество целиком можно рассматривать как «перевод» с языка, на котором он писать не умел, — с идиша.

Как пражанин, как еврей и как интеллектуал, Кафка занимал очень сложную литературную и идеологическую позицию. Как пражанин, он оказался в самом центре чешских националистических дебатов, как еврей, он сталкивается с проблемой сионизма, но также с возникновением движения бундовцев в Восточной Европе. Наконец, как интеллектуал, он столкнулся с проблематикой национального долга, которая находилась в оппозиции эстетической направленности в том виде, в каком ее практиковали его друзья из Пражского кружка. Положение, в котором оказался Кафка, можно понять, лишь отдавая себе отчет в том, что все эти три подчас противоречивые, но в то же время неразделимые позиции ему приходилось занимать одновременно. Он оказался как раз в точке пересечения всех этих интеллектуальных, политических и литературных направлений. Прага — это не только национальная и культурная столица Чехии, оплот чешского национализма, но и город, где обосновались германизированные еврейские интеллектуалы, сформировавшие Пражский кружок. Берлин — это литературная и интеллектуальная столица всей Центральной Европы. Важную роль в расстановке литературных и политических сил играли и интеллектуальные круги Восточной Европы, места, где зарождались национальные и рабочие еврейские партии и движения и где разворачивались идеологические баталии бундовцев (идишистов) и сионистов. Наконец, нельзя забывать Нью — Йорк — новый город еврейской иммиграции, политический, литературный, театральный и поэтический очаг евреев, эмигрировавших из России и Польши.

Евреи Центральной и Восточной Европы конца XIX века оказались в положении, близком к положению всех остальных народов того же региона, искавших свой путь национального освобождения. Разница лишь в том, что первые, подчиненные среди подчиненных, изгои и жертвы антисемитизма, заклейменные и лишенные территории, рассеянные по всей Европе, больше, чем какой — либо другой зависимый народ, нуждались в идеологически и политически оформленной и узаконенной национальной (или националистической) теории. Именно из этого состояния полного подчинения рождается теоретический и политический конфликт между сионистами и бундовцами: первые, как последователи Гердера, — сторонники формирования полноценной нации, со своей национальной территорией (Палестиной), вторые — борцы за самостоятельность в диаспоре. Именно в этой перспективе, определяющейся одновременно литературным, политическим и лингвистическим давлением, следует рассматривать литературный и политический (национальный) опыт Кафки. Он знакомится с культурным миром и с политическими и лингвистическими начинаниями идишистов (прежде всего бундовцев, но также и сеймистов…), благодаря театральным пьесам на идише, которые шли в Праге несколько месяцев, с конца 1911 по начало 1912 года, в постановке польской труппы. Начиная с открытия идишистского движения, многое в биографии Кафки указывает на его стремление примкнуть к нему, т. е. участвовать в формировании еврейской народной светской культуры