Мир меняющие. Один лишь миг. Книга 2 - [124]

становился все тише, изменяясь. Изо всех углов слышался зов. Смутно знакомый голос звал ее по

имени, снова и снова. Доводя до безумия. Хотелось зажать уши руками — крепко-крепко, закрыть

глаза, сесть в уголочке и сидеть, раскачиваясь, стараясь ни о чем не думать, чтобы прогнать это

навязчивое видение и этот зов. Но подбегал Аль, и вновь — вопросы, вопросы, вопросы. И надо

было не забывать об узниках — никто из них не должен быть обойден вниманием. Всем им надо

ходить, не присаживаясь ни на миг. Кроме тех, на ком проводилось обучение. Те могли даже и

лежать. Только вот старались спешенные избегать этого отдыха. После которого они оставались на

какое-то время серьезно искалеченными. Пока не восстанавливались, чтобы вновь попасть на

пыточный стол. Но и после пыток им не было покоя, если оставались в сознании — следовало

брести на изрезанных или переломанных конечностях, с теми следами пыток, что оставляли на них

уроки юного палача. Аль больше всего тяготел к ножам — блестящие лезвия его прямо-таки

завораживали. И, когда Селена работала с каким-либо узником при помощи ножа, мальчишка

крутился под ногами, норовя подлезть как можно ближе. Он не боялся абсолютно ничего, что

давало повод думать, что Аль — настоящий сын Хрона. Хотя внешне не было никакого сходства.

Облик Прима давным-давно изгладился из памяти, Селена забыла даже имя его, забыла все имена,

209

20

которые были ранее дороги. Лишь свое собственное имечко не изгладилось, и то потому что Аль

дергает постоянно: Селена, Селена, Селена, Селена.

Пыльный зал навсегда пропах застарелой кровью, экскрементами, рвотой — вечными

спутниками пыток. Легчайшая пыль витала в затхлом недвижимом воздухе, частички ее

вздымались при ходьбе, оседая замысловатыми узорами на каменных плитах. Вот уж где нашло

приют постоянство — те же лица, та же унылая картина вокруг, менялись лишь способы пыток,

оставляя неизменным результат. Результатом всегда были нескончаемые страдания. Спешенные

молили темнобородого о величайшем благе забытья, желая хотя бы не помнить ничего из

прошлого, желая забыть совершенно все. Но милосердию не место в хронилищах, и все было, как

было…

Отчетливо и громко громыхнуло где-то в высоте зала. Перед спешенными появилось по

миске какой-то серовато-бурой похлебки и стакану мутного пойла — обед. Приемы пищи были

регулярными, хотя и подавали всякую гадость. Но эта гадость давала пусть недолгий перерыв в

беспрестанной ходьбе, которая сама по себе способна довести до безумия своей монотонностью. И

пища была горячей и насыщала достаточно, чтобы протянуть до следующего, так называемого,

обеда. Вечные узники давно прекратили счет дням. Их день длился вечно. Ночи не было. Всегда

были пыльные серые сумерки. И лишь прием пищи позволял хоть немного скрасить

существование. Палачихе и ее подручному пища доставалась совершенно другая — изысканные

деликатесы на столовом серебре, вина в драгоценных кубках. Яства свежайшие, затейливо

украшенные овощами и пряными травами. Вина — выдержанные и приятные на вкус. Некоторые

порождали какое-то смутное сожаление — Селена, пригубив такое вино, тщетно пыталась

вспомнить, поймать ускользающую ниточку воспоминаний, и, вроде бы вот она, сейчас, сейчас

ухватишь, но в следующий миг все затягивала серая пелена, и оставалась лишь горечь и печаль.

Которые позже перерастали в беспричинный гнев. И горько сожалели о своей участи спешенные

драконы, когда Селене доставалось то самое вино — вино было ущельским, знаменитым даже

здесь. Хрон, самолично продумывая ежедневное меню своей узницы и воспитанника, старался

включать ущельское винцо регулярно, но не слишком часто. Что уж злоупотреблять с терпением

детишек — и проклятых драконов, и прекрасной Селены. Аль в эти расчеты не брался — ему

ущельское вино не приносило никаких необычных ощущений, пьянило немного и всего лишь, как

все другие вина.

Иногда безухий Вальтер, бывший отец Иезекиль, все еще сохранивший некоторую пухлость,

несмотря на лишения и скверную пищу, подползал поближе, почуяв запах какого-нибудь

особенного блюда. Прячась за полуразрушенными камнями, сидел, призакрыв глаза, вспоминая о

минувших трапезах, что были в его жизни. Иногда пытался молить о малюсеньком кусочке этих

благоухающих яств, иногда впадая в истерику, вопя об обещанном изобилии пищи. И приходил

Хрона. Темнобородый, улыбаясь пренеприятнейшей улыбкой, лично привозил еду для безухого

210

21

спешенного Вальтера, который каждый раз не мог сдержаться и набрасывался на поданные блюда.

Торопливо чавкал, закрываясь от всех остальных, не без оснований опасаясь, что могут заставить

поделиться. И каждый раз, ощущая нестерпимую боль от яда, которым была щедро сдобрена пища,

зарекался даже подходить ко своим мучителям, когда они трапезничают — ведь знал же, знал

твердо, что не просто так сам темнобородый доставлял еду. И умирал в жесточайших судорогах,