Милость Господа Бога - [27]

А весна выдалась чудесная. В высокой траве рассыпались потрясающей яркости цветы. Крупными желтыми гроздьями украсились мимозы. Олеандры вырядились в белые и сиреневые королевские одежды. И окраска цветущих растений была глубже, интенсивнее прошлогодней. Это предвещало хороший год. Мир вам всем! Аминь!

Коун самым тщательным образом вымыл, вычистил, выдраил свою пещеру и сколотил стол на восемь персон: по три с каждой длинной стороны и по одному — у торцов.

Отец накануне праздника Пейсах удалял из дома все, что могло быть квасным (хомец[12]) и торжественно сжигал все собранное в стороне от дома, после чего произносилась молитва и говорилось: «Пусть весь хомец, который у меня был или остался незамеченным, считается несуществующим, и пусть он станет пылью и прахом». (В то время пыль земли была относительно безобидным веществом!)

Сам Коун выступал в роли хозяина дома, а Буз — в числе приглашенных. Кроме того, приглашались пятеро шимпанзе и горилла Джордж. Если он соизволит принять приглашение. Коун надеялся, что Джордж его примет: как-никак ведь и он был одним из постоянных обитателей острова, зачем ему отбиваться от компании? Не стоило продолжать сердиться на него за то, что он так неосмотрительно сгрыз Кол нидрей. Возможно, он по наивности считал, что пластинка — это вафля с ликером, и ему просто захотелось полакомиться.

Придется, раз уж нет почтовой связи, лично сходить и пригласить его. Трудно рассчитывать, что Буз согласится выполнить роль посыльного. Последнее время Коун не встречался с гориллой и только изредка натыкался на места лежанок в траве или на кучки волокнистых испражнений. Буз высказал предположение, что Джордж не появлялся из страха перед ними, шимпанзе.

Коун сказал, что если Джордж придет, он посадит его на почетное место, предназначенное для пророка Ильи.

— Как? Эту толстую, жирную обезьяну? — возмутился Буз. — На почетное место? С какой стати? Разве не я живу в этой пещере?

— Но ведь у нас торжество. Будь великодушен.

— Великодушным — да, но дурачком я быть не согласен. И не говори мне, что тебе нравится это отвратительное чудовище. Я не забыл еще, что ты сказал, когда Джордж искромсал пластинку твоего отца.

— С тех пор у меня было время передумать, и, по правде говоря, у меня есть много оснований, чтобы относиться к нему с уважением. Я вижу в нем не только гориллу.

— Еще бы! Он превосходит размером и глупостью любую другую гориллу.

— Он одинок. Я чувствую, что на его долю выпали еще большие испытания, чем на нашу с тобой. Возможно, он пережил тяжелый кризис. Вид у него свирепый, а сердце доброе. Подозреваю, что это он помог мне, когда я чуть не погиб от радиоактивного отравления. И не забывай, что у него не было твоих преимуществ.

Буз закрыл нос рукой, а другой рукой сделал жест, как будто дергает за цепочку в туалете, чтобы спустить воду. Жест, которому он мог научиться только у доктора Бюндера.

В вечер седера в небе была полная луна. Коун одел на себя китл[13], изготовленный из противомоскитной сетки. Ужин был готов. Вместо мацы он испек пресные плоские лепешки. Стол был накрыт куском полотняного паруса с «Ребекки». Поскольку в запасе оставалась только одна свеча, он зажигать ее не стал, а в центре стола поставил керосиновую лампу. В ее неверном, дрожащем свете шимпанзе выглядели как молчаливая группа старых бородатых евреев.

Незадолго до этого Коун вылепил из глины и обжег два узкогорлых кувшина и разрисовал их поверхность белыми цветами. Он наполнил кувшин легким банановым вином.

Вместо яиц, которые на острове откладывать было некому, он положил на стол кокосовые орехи. Тарелка мацы была по традиции укрыта льняной салфеткой. В качестве горькой травы он нарезал корни касавы, а на деревянные тарелки положил по бедренной кости ископаемой лошади.

Маловероятно, чтобы кости ископаемой лошади, если принять во внимание форму копыта, можно было считать кошерными, но ведь они были положены не для употребления в пищу, а исключительно ради соблюдения ритуала. К тому же лошади были древними и вполне могли символизировать грозные египетские колесницы.

Мария Магдалина взяла в руки кость, осторожно понюхала и поспешно положила на тарелку.

— Эта кость — символ. Она не для еды, — шепотом объяснил Коун.

Он ободряюще похлопал ее по руке, и она в ответ сделала то же самое.

Роль харосета[14] выполняло блюдо из мелко нарезанных абрикосов с орехами. Вместо салата в каждой тарелке лежал пучок дубовых листьев. Рядом со своим прибором он, кроме того, положил рисовую веточку, которая напоминала ему японскую картинку, висевшую когда-то у него на стене.

Потом Коун разлил банановое вино в деревянные бокалы. На них он вырезал маленькие барельефы, изобразив, как умел, сцены Исхода из Египта, которые неизменно вдохновляли евреев в дни редких радостей и столь частых трагедий. На бокале самого Коуна был изображен Моисей. Кто-нибудь другой, чего доброго, мог подумать, что это изображение самого Господа Бога, что было бы проявлением идолопоклонства.

Коун сел во главе стола, напротив входа в пещеру, в проеме которого мог появиться пророк Илья или желанный гость. Со своего места он легко доставал до очага, на котором пеклись лепешки и готовилась другая еда.