Мать скорбящая - [9]

— Я и сама вижу, что они без ума, — съязвила она, упорствуя. — И поэтому не собираюсь просить у них милости.

— Ты бездушна и жестока! — рассердился он.

— Это они бездушны! — выкрикнула она. Потом пояснила: — А что: разве не жестоко отбирать у матери ребенка? Вы тоже хороши! Сознайтесь честно: пришли сюда, чтобы отобрать у меня девочку? Я все слышала, что вы там с ними говорили! — И бросила ему хлестко: — Сенат на поводу у сплетниц!

— Сенат вынужден пойти на такой шаг! — защитился он.

Она помолчала. Потом высказалась:

— Теперь я верю той сказочке про злых и коварных людей!

— Какой еще сказочке? — удивленно спросил Глава.

— О Христе! Слышали про такого? Он хотел спасти людей он зла и пороков, а они убили его и распяли на кресте. Они готовы убить кого угодно, даже детей. Мне все рассказали, как там было у вас раньше: подлость, предательство, террор, убийства и всякая гнусность! — она выпалила сие обвинение с торжествующим злорадством.

— Кто тебе наплел эту чушь? Скажи?

А она злорадствовала еще больше:

— Ага, заело? Боитесь правды? Вы надеялись: я ничего не узнаю? А я узнала! Люди по тупости своей, от злости погубили планету. «Войны и производство оружия — двигатели прогресса!» Ну не тупость ли?! Люди! Звери никогда не делали оружия!

— Да что ты болтаешь? Кто научил тебя этой глупости?

— Неважно кто. Важно, что это правда! А вы все правды боитесь! — парировала она. — Почему они злы на меня? Да потому что они лопаются от зависти: я родила ребенка, а не они! Они старые, а я молодая!

— Замолчи! — прикрикнул он, пытаясь остановить ее злоречие.

Но она не унималась, словно бес крутил ей язык.

— Я ужасаюсь от одной мысли: нам с дочерью еще долго придется жить среди этого выжившего из ума сброда. — Она с ненавистью глянула на окно.

Ему стало душно. Сердце заколотилось учащенно. В голову ударил угар обиды. Он понимал, что ее уста несут злые наветы какого-то злобствующего мизантропа, что ее молодая душа ожесточилась так против людей не по собственному разумению, что она кем-то направлена, что надо ее разубедить, повернуть ее сознание на чувства и мысли добрые, дружественные. Но мысль его, всегда действенная в самых сложных ситуациях, почему-то стала сейчас бессильной, а слово неповоротливым, как валун. О, как спасовала, — опять! — его воля перед молодой душой! И у него нет сил, чтобы развеять ее заблуждение! Он только и мог тихо сказать:

— Это выжившее из ума общество, как ты сказала, было… называлось… человечество. — И умолк, не в силах больше говорить.

Она язвительно фыркнула.

— Человечество? Это представители которого произошли от обезьян? — И, скорчив наибезобразнейшую гримасу, она встала на четвереньки, подпрыгивая, издевательски пропела:

— Я — обезьяна! Я — обезьяна, человеческая дочь!..

Это была не игра. Это была ненависть.

Главу больно в самое сердце уколола ее выходка, ее презрительный шарж на человека. И, чеканя каждое слово, он гордо произнес:

— Да! Эти люди — Великое Человечество!

Она издевательски рассмеялась:

— Ах, простите! Я совсем забыла, что эти тупые, агрессивные обезьяны…

Она не договорила. Увидев, как изменилось его лицо, — видимо, оно сделалось страшным, — женщина, оправдываясь, с испугом пролепетала:

— Разве я не права? Ведь они погубили планету? Они хотят отобрать у меня дочку. Они — агрессоры. Они безумные и…

Мизантропическая тирада этой, по сути дела, девчонки только добавила масла в огонь. В старце вспыхнул жарким угаром гнев. Он заглушил в нем здравый смысл, зажег мстительное чувство. Рука сама потянулась к карману за карающей грамотой.

— Я тебя сейчас проучу! Грубая, невежественная девчонка! Какое ты имеешь право так говорить?.. Да ты знаешь, что такое Человечество?

— А вы расскажите! — еще в запальчивости, но уже смягчаясь, сказала она.

Он встал величественный, словно оратор перед многочисленной аудиторией, и заговорил убежденно, как резцом из камня высекая слова:

— Запомни навсегда: Великое Человечество — это Моцарт, Бах, Чайковский! Это Толстой, Пушкин, Стендаль, Петрарка! Это Тициан, Рембрандт, Пикассо! Это Шаляпин, Карузо, Курчи! Это Коперник, Ньютон, Эйнштейн! Это Платон, Гегель, Маркс! Это Гагарин, Королев, Циолковский! Это… — он задохнулся от захлестнувших его эмоций, от пафоса речи. Откашлявшись, он продолжил: — А ты, глупая, не знаешь этих имен и их творений! Это были великие люди!

— Люди… — разочарованно протянула она, словно не для нее была выстроена его величественная речь о великих сынах Человечества, в которой было столько искреннего восхищения.

Она, решив не поддаваться ему, воодушевляясь злобным чувством противоречия, стала с ожесточением бросать ему в лицо самые мерзкие сентенции о людях. Она противопоставила Гению — бездарность, Любви — ненависть, Верности — предательство. Эти мерзкие антиподы всего светлого полыхали в ее глазах темным сатанинским огнем. Слова уподоблялись отравленным стрелам, которые ранили не тело, а дух… И она тоже называла имена, другие имена, давно проклятые самой историей.

Придавленный сим злобствующим взрывом, он только беспомощно взглядывал на нее, не пытаясь возразить, остановить этот бешеный поток слов. Его поразили даже не сами слова, а их отвратительный для уст молодой матери смысл. В них было что-то убивающее. Оно росло, душило, разъединяло, уничтожало…