Мать и сын - [40]

Одной рукой я обхватил Отто за талию, а другой, свободной, принялся тихонько поглаживать и потискивать его ягодицы сквозь красные бархатные брюки. Отто извивался от удовольствия. Да, еще чуть-чуть, и тогда ты уж точно взовьешься…

Хотел я этого или нет — анонимная картина то напрягающихся, то расслабляющихся ягодичек в красных бархатных брюках, не дополненная лицом Отто и звуком его голоса, унесла мое воображение далеко, очень далеко, к недосягаемому телу… недостижимому лицу… к голосу, который неисчислимое количество раз слышался мне в грезах… юношеский голос… голос Матросика… Когда-нибудь он, Матросик, а не этот музыкальный голубец… будет ли когда-нибудь его тельце, вот так, лежать у меня на коленях?.. Да, буде сие угодно Господу, но на это был один шанс из сотни, из тысячи… Нет, разве это может когда-нибудь случиться?.. Он сам ляжет ко мне на колени, Матросик, в этих самых красных брюках, ведь они принадлежат ему… И я не стану его бить, нет, никогда… Ну да, немного, ласкаючись, в шутку, и пощекотать чуть-чуть, но больше ничего, только гладить его божественную морскую попку… И он заголится передо мной, по собственной воле, так что я смогу гладить его покрытую пушком обнаженную кожу, везде… и там, где его избивали дома… Да, избивали… но чья, чья была в том вина?

Я еще крепче стиснул талию Отто, скрючил пальцы свободной руки и внезапно с беспричинной, безучастной ко всем страданиям и боли силой, силой смыкающихся клещей ущипнул его за левую ягодицу. Тело его дернулось, сильнейшим усилием воли он удержался от крика, но застонал, яростно, с подвыванием хватая воздух.

— Откуда у тебя эти штаны? — спросил я. Я передвинул руку в другую позицию, готовый угостить Отто новой и, по возможности, еще более сильной дозой «сыворотки правды». Действительно, если Матросика наказывали по его, Отто, вине, то он вполне мог, — призвав на помощь все свои буддизмы, йоги и прочие расширители сознания, посредством магии, или как ее там, по воздуху завладеть брюками Матросика… Хотя, похоже, для этого он умишком не вышел… А может, он выманил эти брюки на станции большого города Р., за скандально маленькую сумму у одного бедного мальчика, пыхтящего с грузовой тележкой? Какая разница: он натянул брюки Матросика, и уже только в этом заключалась его смертельная вина, и он заслуживал мучительной казни… Но все-таки было бы интересно узнать, что сам Отто поведает на допросе по поводу появления этих брюк…

Отто молчал.

— Может, ты их получил от того итальянского парня из Неаполя, в обмен на прогулку в твою пещерку? А? — Я не знал никакого итальянского парня из Неаполя, но в мире балета, пения и пантомимы, в котором Отто зарабатывал на жизнь в качестве музыкального аккомпаниатора, не было столь уж немыслимо, что он, толком не прочухавшись от кьянти, позволил оседлать себя какому-нибудь макаронному принцу. — La forza del destino[52], — пробормотал я про себя.

— Ну? — спросил я нетерпеливо, на этот раз со всей силой, на какую только был способен, ущипнув его как можно ближе к указанной пещерке. «Пипец у меня вскочил, — подумал я. — Чудны дела твои, Господи».

С отчаянным воплем боли Отто вырвался, перекатился по полу, и, плача, начал подниматься. Он в самом деле плакал, всхлипывая, роняя слезы, — и, хотя я и побаивался, что от отчаяния с ним сделается какое-нибудь короткое замыкание, — он показался мне почти прекрасным, и я ощутил некую необъяснимую нежность к нему. «Если бы все мальчики плакали так красиво, как ты, мир был бы гораздо лучше», — пробормотал я.

— Давай, Отто, раздевайся, — сказал я повелительно. — Я просто малость ревную, вот и все. А теперь ты снова можешь побыть моей маленькой подружкой. — Отто расстроенно огляделся. — Нет, не здесь. Пойдем-ка в твою спаленку.

Отто — подавленный, все еще всхлипывая, позволил мне положить ладонь себе на шейку и, как мальчонку, в наказание не получившему подарка от Синтерклааса,[53] увести себя в маленькую комнатку в дальнем конце квартиры, заставленную дешевой, местами обшарпанной мебелью определенно более скромных времен, — скорее кладовку, чем спальню, хотя и стояла там одноместная койка, с которой недавно поднялись, с незастланным, наполовину откинутым одеялом.

Отто, все еще всхлипывая, подошел к постели и выглянул на улицу. Из комнатки, за чередой запущенных садиков, на той стороне улицы, был виден большой многоквартирный дом, в котором обитали студенты. Должно быть, это были юноши и девушки, но в этот момент, в одностороннем искажении реальности, мне представлялось, что там, внутри, — только мальчики. Сколькие из них были сейчас дома? Сколькие из них, сонные, еще лежали в постелях? Сколькие из них были на ногах, и сколькие из вышепоименованных не знали, чем бы, вообще говоря, заняться — как и я? Может ли быть такое, что в этот момент «такой же мальчик, как и я» (чуть помоложе, разумеется) стоит у окна, и думает примерно о том же, что и я, и только что щипал и унижал другого мальчика, и тоже был готов к тому, чтобы прокатиться верхом на нем, нелюбимом, в его неопрятной постели в кладовке? В студенческих комнатах частенько творился такой кавардак, и то, что случалось со мной, случалось также и с ними. (Да позволит мне читатель освежить его память, подобные размышления относятся к давно минувшим годам: в те времена по меньшей мере один из двадцати студентов был мальчик, приятный глазу, один из тридцати — гарантированно привлекателен и соблазнителен, и уж точно перед одним из сорока можно было пасть на колени. Не какие-нибудь рассевшиеся пивные бочки, стало быть, как нынче, хватающиеся за сердце, в сыпи и с копошащейся гнусью в волосах, которых нужно обходить за версту из-за вони и опасения что-нибудь подцепить, и которые, если не моросит и не слишком холодно, устраивают демонстрации против демократии, против конституции, против защиты наших свобод, против женской эмансипации и против евреев.)