Мать и сын - [38]

— А ну-ка, посмотри на меня, — проговорил я как можно более роковым тоном. Отто поднял голову. Только сейчас я заметил в его облике нечто такое, что уже видел до этого, но что это означало, дошло до меня не сразу. Внезапно я понял, в чем было дело… Эта почти без рукавов, тоненькая блузка с низким вырезом, ярко-лиловая… Эти легкие брюки красного, огненно-красного бархата… и ко всему эти сапожки, коричневые, на каблучках… Уж не рехнулся ли я? Вполне возможно, но не ослеп… Отто был одет в… такую одежду… нет, в точности в ту же одежду, что и Матросик, на станции большого города Р… на перроне, в тот полдень… Было ли это со стороны Отто неким дерзким, провидческим осквернением величия?.. Или это был знак божий?.. или совпадение?.. Как будто где-нибудь, когда-нибудь на свете что-то могло быть совпадением… Но, как бы он ни объяснил мне происхождение своего одеяния, он будет наказан, господи, наказан жесточе и сильнее, нежели когда-либо…

Я почувствовал окутавшее меня приятное тепло.

— Здравствуй, Отто, — проговорил я, улыбаясь. — Как ты красиво нарядился. Право, ты в самом деле хорошенький мальчик. Я бы даже сказал, очень красивый мальчик, знаешь?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Я и сам был немного удивлен вкрадчивостью, почти нежностью слов, с которыми обратился к Отто. Их следовало объяснить эффектом, который произвела на меня его одежда, вызвавшая во мне мгновенное, однако ошеломляюще сильное воспоминание о «Матросике». Я также, — должен теперь в этом признаться, — почувствовал мимолетное желание, возникшее, несомненно, из-за моего преклонения перед сиим обожествляемым образом: желание разглядеть в Отто некую прелесть и даже немного полюбить его. Это обманчивое ощущение исчезло так же быстро, как и возникло. Нет, между нами никогда ничего не будет, кроме моей жестокой похоти и его пугливой, пидорской покорности, посредством коей, — в тот же момент осознал я, — он намеревался ублажить не мое, но исключительно собственное сладострастие.

Я отступил на несколько шагов, не оборачиваясь, закрыл за собой дверь в коридор, поставил сумку на пол, нашарил и повернул круглую защелку дверного замка, запер его и застыл, прислонившись спиной к двери, точно преступник или сыщик в детективном фильме.

В квартире стояла мертвая тишина.

— Соседи дома? — спросил я, не сводя глаз с Отто.

— Не знаю, — тихо ответил Отто. — Я с ними почти не вижусь.

Я продолжал смотреть на него, но время от времени мой взгляд отвлекался и принимался блуждать по квартире. Само собой напрашивалось сравнение с конурой, в которой жили мы с Вими. Здесь все было чистенько и содержалось в порядке, и свет, проникавший в комнату сквозь предписываемую тогдашней модой тюлевую занавеску цвета беж, смахивавшую на рыболовную сеть, не выдавал на предметах ни пылинки.

Это были, по тогдашним моим критериям зажиточности, шикарно обустроенные апартаменты. Пол покрывал непременный, неопределенного мутнозеленого колера толстый палас. Мебель была «модерновая», по-видимому, от какого-то дорогого шведского фабриканта — не уродливая, но и не радовавшая глаз. Кресла с обивкой «под кожу» и такой же диван, все черное, стеклянный столик для аперитивов на черных эмалированных стальных ножках, большой прямоугольный, в духе «новой вещности»[51] обеденный стол муаровой сосны, почковидные переносные столики и математический, белый эмалированный стальной стеллаж, заставленный вазочками и горшочками, но почти без книг, — все это ничего не говорило о личности хозяина, а может, как раз говорило обо всем, это как посмотреть. Единственным проявлением индивидуальности, возможно, являлись отлично навощенный, сверкающий черный рояль и приставленный к нему табурет. Но Отто не должен был строить себе иллюзий: это его жилище было совершенно точно такой же тюрьмой, что и мое. В результате размышлений, вновь приведших меня к выводу о единстве и общности различных, на первый взгляд, вещей, в который раз всплыл у меня вопрос о единстве или различии наших судеб: кто был чьим рабом, или кто у кого был в подчинении? В любом случае, ни у него, ни у меня, по-человечески рассуждая, не было ни малейшей надежды: спасти нас могла лишь милость Господня.

Спасет ли Отто Господня милость? Разумеется, от Бога всего можно ожидать, и все же мысль эта заставила меня ухмыльнуться. Я взглянул на Отто, который по-прежнему стоял напротив, в нескольких шагах от меня, теперь столь глубоко сконцентрированный на попытке проникнуться ситуацией, словно в его телесном облике заключался ответ на вопрос.

Отто ван Д. было около тридцати лет; возможно, чуть меньше. Я знал, что имелось немало гомиков, в коих он возбуждал похоть и даже влюбленность, но были и такие, кто не удостаивал его и малейшим поощрением к сближению. То есть объектом повальной страсти он не был, но, скорее, представлял собой определенный тип, каковой лишь любители подобного жанра могли счесть нечаянной радостью.

Какой бы оценки ни заслуживала его внешность ныне, было совершенно очевидно, что некогда он был обворожительным малышом, пусть напрочь лишенным индивидуальности в чертах и сложении, но, вне всяких сомнений, воплощавшим собой мечту педофила. Поэтому я всегда дивился тому, что его родители, или, по меньшей мере, мать — а матери таких писаных красавчиков частенько, хоть и никогда не дают волю рукам, — бывают самыми тщеславными, самыми амбициозными и самыми ревнивыми их любовницами — в музыкальной школе, а затем в консерватории выбрала для него класс фортепиано, а не скрипки: не сидя, а стоя, в коротких черных бархатных штанишках и белой шелковой рубашечке, белокурая головка прижата к «Страдивариусу», — он мог бы привести в экстаз любую аудиторию, состоящую из женственных типов обоего пола.