Мать и сын - [36]

— Кто? Ты имеешь в виду… полиция? — спросил Отто, как мне показалось, чуть повышенным тоном. «Так-так, неплохо», — пробормотал я про себя.

— Послушай, — торопливо сказал я. — Ты теперь понимаешь, в чем дело, но большего я тебе по телефону сказать не могу. А вот зайти к тебе — пожалуйста, и все в точности объяснить. Ты один?

— У меня репетиция в полпятого, — прозвучало растерянно, — и… и…

— Да ведь теперь всего лишь час дня, — констатировал я. — Мне не понадобится трех с половиной часов, чтобы изложить тебе суть дела.

— Мне еще кое-что подучить надо. — Смятения в голосе Отто, кажется, значительно поубавилось, и мне показалось, что я уловил в нем зарождающиеся сопротивление и отпор. Поверил ли он в то, что я ему наплел, или только наполовину, или вовсе нет?..

— Они к тебе еще не приходили? — заботливо осведомился я. — Не звонили тебе еще? И повестку не получал? Такая коричневая открытка в официальном конверте: мол, тогда-то и тогда-то, во столько-то и во столько-то, будьте любезны явиться в полицейский участок?

— Нет, — довольно кратко и невыразительно ответствовал Отто. И все же мне показалось, — хотя я и не мог сказать, отчего, — что его недоверие к тому, что я ему наплел, вновь стало уступать место сомнению и страху, а это было мне на руку. Он все еще не был в моей власти, но теперь, когда я слышал его голос и мысленно видел его, одного и беспомощного в собственной квартире, мне казалось вопросом исключительной важности, вопросом жизни и смерти — сегодня, в этот полдень, вновь подчинить его себе и овладеть им… Я спросил себя, как мог я гореть столь пылким вожделением к юноше, которого не любил и никогда любить не буду и в котором, по сути дела, ни тело, ни характер по-настоящему меня не привлекали, и тем не менее… Оттого ли, что ни над кем и ни над чем никогда не имел я такой власти, как над ним? В целом мире я не обладал никем — ни Богом, ни человеком… Может, в этом было дело? «Он не должен от меня ускользнуть», — пробормотал я про себя. Свободной рукой я стиснул через брюки свое мужское естество, как некий амулет, способный сделать меня непобедимым.

— Да у меня тоже времени в обрез, — медовым голосом поведал я, — и все же я к тебе зайду. И узнаешь все. Предупрежден — значит вооружен.

— Герард… мне сейчас некогда. — В голосе его, производившем в трубке какой-то скрипучий посторонний тон, появились плаксивые нотки. Он не поверил моему рассказу и все же был напуган. Он боялся меня, моего появления, которому пытался противиться, вот что… Но все это будет напрасно, вся его строптивость, Господи боже мой… Сейчас нужно было действовать, — ничего больше не предлагать, не спрашивать и не упрашивать, а попросту приказывать… Мной овладели мгновенные сомнения, и на несколько секунд я проникся странностью, нелепостью, совершенной невероятностью всего этого… Почему он, Отто, взрослый человек, не был в состоянии попросту послать меня ко всем чертям? Почему он не мог мне врезать, почему не бросал трубку?

— Через десять минут я буду у тебя, — сказал я как можно более хладнокровно.

— О… Герард… Герард… — в отчаянии проговорили на том конце провода, — я не могу… я… я не хочу…

«Пой, пташечка, пой», — мелькнуло у меня в мозгу.

— Да, но этого хочу я, — сообщил я ему. — Твои желания мне до лампочки, понятно? — На том конце послышался вздох, почти всхлип. — Оденься-ка понаряднее для своего господина, — приказал я. — Люблю, когда мальчик красиво одет. До скорого.

Я положил трубку. Мной опять овладело, и с невиданной на сей раз силой, крайнее изумление. Кто или что наделил меня этой властью? Определенно, порой я на некоторое время делался ясновидящим; согласно некоторым членам семейства я родился в сорочке, хотя другие отрицали это, считая выдумкой; и в гороскопе у меня была Луна в невероятно удачном аспекте, но все это еще не предлагало убедительного объяснения… Кто, впрочем, в чьей власти находился? Этот вопрос показался мне очень интересным, хотя сейчас у меня не было на него времени. Возможно, над нами обоими, над Отто и мной, довлел один и тот же рок: в любом случае все это было чинно-благородно, и всегда надежно.

Но мне надо было поторапливаться. Отто сейчас сидел разбитый, — «в параличе», с чем я себя торжественно поздравил, — у телефона, но в любой момент мог пробудиться от своего очарованного сна и порскнуть за дверь, молниеносно созвать дружков, которые своим нескромным присутствием воспрепятствуют осуществлению моего противоестественного желания, или даже, если к нему вернется здравый смысл, попросту не открыть дверь на мой звонок. «Ну нет, ты откроешь, — ожесточенно пробормотал я. Глубокое, тревожное осознание буквальности жизни нахлынуло на меня. — Да, твоя входная дверь отворится, — бормотал я сквозь зубы, — и еще твоя… твоя…»

Я надел куртку, схватил «выходную сумку» — модельную, тогда еще считавшуюся более или менее пидорской, хотя такие уже становились в ходу у солдат-отпускников — и торопливо швырнул в нее большой тюбик ночного крема. С легким содроганием, сопровождавшим сие последнее действие, почувствовал я проклятие буквальности, материальности, и оттого тщетность всей жизни, которая, в сущности, никуда не годилась… Хоп-ла, на посошок… Я быстро, давясь и кашляя, опрокинул еще стакан вина и сбежал вниз по лестнице, на улицу.