Мальчишки - [5]

Чай пили долго и старательно. Егор Иванович глядел только в блюдце, щедро опуская усы в чай.

«Сбегу… сбегу…» — ровно стучали часы.

«Куда?.. Куда?.. — кричал яростно петух за стенкой.

Когда кончили с чаепитием, Егор Иванович отер ладонью усы и сказал:

— Теперь выкладывай, как есть. Перво-наперво запомни — все зараз.

С минуту помолчали и слышно было, как лижется под столом собака.

— Говорить не буду. Сбегу.

Мальчуган мял под столом штанину и не глядел на Егора Ивановича.

— Спал ночь-то?

— Спал.

— Врешь. Трусил…

Егор Иванович подошел к низенькой кровати, откинул одеяло, потер руки, вернулся к столу и начал медленно расстегивать Сережкину рубаху.

— Помойся. Чтоб скрипело. Рожа-то вон… Тьфу!

Сережка намывался. От горячей воды захватывало дух, а Егор Иванович лил и лил на спину из ковша и, казалось, не будет конца злой воде и его молчанию. Потом жестко заходило полотенце по плечам и волосам Сережки. Кожа покраснела и, странно, — на душе полегчало, посветлело и, подняв лицо, он боязливо глянул на Егора Ивановича.

— Скидывай штаны и вымывай дальше.

Опустив занавеску. Егор Иванович ушел в глубину комнаты, а Сережка, озорно вытянув губы, уселся в корыто и заработал мочалкой. Прямо, напротив, в стекло клевался воробей, косясь быстрым глазком на Сережку, словно говоря: «А я вот грязный и лохматый. И мне наплевать на все…»

Сережка слышал, как Егор Иванович открывал сундук, гремел крышкой. Потом он появился из-за занавески все такой же медлительный, тяжелый и положил на табурет брюки, ботинки, рубаху.

— Наденешь это. Перво-наперво… — Махнул рукой и пошел запирать сундук.

Ночь выдалась беспокойная и черная. Сережка просыпался, глядел в окно, где хороводились звезды, и снова засыпал. Ему казалось, что кровать крошится колесами, трясется. Он открывал глаза и вслушивался. Было пусто и тихо.

Егор Иванович куда-то уходил, засветив фонарь. Возвращался и ложился рядом. Сережке чудилось, что он смотрел на него в темноте и гладил вихры. Но сон летел, как поезд, стремительно и жутко.

И видел он, как мать в корыте выжимала белье, и вода в корыте была синяя, а глаза матери голубые. Сам Сережка сидел у окна и рисовал корабли, море и солнце. Корабли получались неважные, море тоже. А Сережка любил море, хотя и не видел его никогда. Мать сложила белье в таз и вышла в палисадник.

Отец каждый вечер приходил навеселе и нехорошо улыбался. Сережка юркал мимо него в дверь и мчался к озеру. Глядел в воду, где золотыми точками плавали отраженные звезды. «Вырасту, вырасту…» — говорил он про себя, угрожающе и яростно. Но знал, что это будет не скоро — быстрее озерцо высохнет.

Он ждал, пока отец уляжется спать и мать прибежит к нему, Сережке, часто заплаканная и добрая. Они брались за руки и шли к дому. Тихо пили молоко на кухне. И Сережка залезал на сеновал и слушал, как натужно кричат в озерце лягушки. Где-то далеко вскрикивал паровоз, и снова наплывала тишь с беспечными вздохами лягушек.

Сон тянулся долго и чутко. Сережка как бы разом оказывался в трех местах: на сеновале, в вагоне и в кровати Егора Ивановича.

Отец служил на паровозе, иногда уезжал на несколько дней, тогда Сережка с матерью частенько ходили в лес. Она веселела и даже молодела, легко взбегала на пригорок, улыбалась солнцу. Глаза ее горели. Сережка видел, как мать нагибалась к ключу, где перекатывались мелкие камешки, — в воде покачивалась ее улыбка.

Сон внезапно обрывался, и начинался другой сон. Сережка сидел у окна и рисовал море.

Этот сон впитал в себя всю его жизнь.

Отец явился трезвый и важный и сказал:

— Теперь, Дашенька, отдохнем. С питьем покончено. Взял отпуск. Потом заступаю на тепловоз.

Он усадил Сережку на колени.

— Да и ты, гляди, какой вырос. Моряком хочешь быть?

— Ага… — обрадовался Сережка. — Взаправдашнее море хочу увидеть.

— Ну-ну… — промычал отец.

Он пригладил жиденькие седеющие волосы, насупился и так же важно вынес курам пшена, попробовал даже запеть, но внезапно оборвал песню и направился к соседу.

Прошел час.

Сережка глядел на корабли, но они никуда не плыли, а, жалко выставив длинные трубы, тонули. С улицы ворвалась ругань, и отец встал на пороге. Волосы упали ему на брови. Он был страшен с блуждающими мутными глазами.

— Покажь рисовальню.

Двигая щеками, он рассматривал, как свою пятерню, рисунок и крепко держал Сережку за плечо. На его пальцах росли редкие черные волосы.

— Ишь. Мо-оре. Худо тебе здесь… Ишь худо-ожник.

Он сильно, сам не зная за что, побил Сережку, отхлестал по щекам — они вспыхнули жарко. И Сережке показалось, что он весь здесь сгорел, вместе с землей и морем, нарисованным на тетрадном листке.

Сережка в который уже раз видел этот сон и будто всегда заново чувствовал на себе сильную, пьяную руку отца.

Мать, вытирая его лицо, увела на сеновал. Он плакал и шептал в материнскую кофту:

— Сбежим, мамка… хоть куда… сбежим.

К ночи Сережку забила лихорадка. В доме спали, и только в сарае сонно мычала корова. В сене шуршали мыши. Воздух был горяч и душен.

А через день он сбежал, как есть: в брюках, стянутых стершимся ремешком, и рубахе. На станции, пересилив страх, подошел к дяденьке в фуражке и спросил: