Мальчишки - [4]

Ванька сам клеит конверты, вкладывает в них стихи и аккуратными буквами выводит адрес: «Москва, журнал «Юность». Дело обычное — послать письмо, но ему не терпится получить ответ, и Ванька трижды в неделю заходит на почту, справляется:

— Нет ли мне?

— Нет.

— Наверняка будет, — говорит Ванька и опять ждет два дня, чтоб спросить.

Как-то встретились с Лизкой вечером у колодца. Ванька шел с почты, а Лизка по воду. Не знали, с чего начать разговор.

— В колодце ночью звезда плавает, как золотой ключик. Хоть черпай. Я знаю, не почерпнешь, а все ж пробовал…

Лизка гремит цепью. Ведро глухо звякает о сруб. Вода блестит далеко, темная, ледяная.

— Кончу на будущий год школу, в город поеду. Письма сюда буду писать.

Идут рядышком. Покачивается у Лизки на плечах коромысло, осторожно переставляет она ноги, будто звезду несет в ведрах.

А утречком, сидя на завалинке, Ванька щурится на солнце и грустнеет.

— Ждать чего-нибудь всегда хорошо. Вот и жду… А то, как посмотрят на стихи — мне наплевать. Может во мне и таланту вовсе нету. Пусть. Я же пишу, что пишется…

Я тебе подарю

Закипающую зарю

И озябший трепет осин,

И густеющую синь…

— Вань, и откуда ты слова такие красивые берешь? Складно больно, прямо петь хочется.

— Сам не знаю, откуда берутся. Внутри, что ли, сидят. Не пойму. Текут, как вода.

— Ой, хорошо…

— Что?

— Так… слушать… по лугам ходить.

— Лизк, айда в луга. Я тебе стихи почитаю.

Ванька берет Лизку за руку и тянет.

— Не могу. За водой надо. Суп не варен. Иди один.

— Одному чего там… Скукота. Ну тогда вечером к бревну приходи, гармонь послушаем.

— Приду.

Лизка убегает в дом. Зачем согласилась, чего ей делать у бревна, где хлесткие песни поют девчата, хорошо поют, словно шелк стелют. Но Лизка ждет вечера, вышивает, торопится, колет иглой пальцы… Нет-нет да взглянет на часы — медленно идут, подтянет гирю — вроде бы быстрее стучат.

А когда спускаются, на деревню сумерки и с долгим мычанием, покачивая разбухшее вымя, бредут с лугов ленивые коровы, Лизка начинает собираться, и по щекам такой жаркий румянец растекается, что она бежит к рукомойнику, плещет холодной водой в лицо — не остывает румянец. Лизка тихо смеется, примеряет кофточку, разглаживает ладонью вышивку.

Звезда встала над крышей, точно кто-то иглой приколол ее к небу.

Лизка накинула платочек на волосы, притворила дверь и тихонько пошла к бревну.

Петька, уронив голову на гармонь, будто вслушиваясь в одно ему понятное, перебирает пальцами по планкам. Поют девчата, и песня улетает далеко в луга, где кричит в роще глухая, ночная птица.

Лизка стоит в стороне за деревом, ей тоже хочется петь, но она молчит и слушает. Вот Сонька тянет, легко, словно ниточка бежит. Ванька рядом с ней сидит, подперев руками голову, только папироска светится.

Белым снегом,

Белым снегом…

Лизка подходит ближе, заколдованная песней. Чисто на душе. Вот-вот сама затянет, высоко, певуче.

Сонька вдруг обрывает песню и вскрикивает:

— Косюка… Давай сюда. Ох, девоньки, и споем.

Но Лизка кидается прочь от маленького едкого — «косюка» и мчится куда глаза глядят, плеща белым платочком. Стучат каблучки по крепкой дороге, горько от слез на губах.

Присаживается Лизка на траву у озера. Здесь когда-то услыхала она от Ваньки отчаянное — «косая»… и увидела в воде свое лицо.

Черное озеро мягко лижет траву подле Лизкиных туфелек.

— Лиз-ка-а… — зовет где-то Ванька.

Крик ближе. Лизка сидит тихо, не шелохнется.

— А я тебя везде искал… искал. — Ванька дышит тяжело, и слова получаются тяжелые.

— Сказывают, на ту весну Волга сюда придет. Большая вода будет…

— Зубы выпадут, — говорит Лизка и светлеет лицом.

Над лугами висят низкие, крупные звезды. Кажется, подпрыгни — и забьется в ладони звезда.

— Айда покажу звезду в колодце. Плавает, ей-богу.

Идут они от озера. Рука в руке.

Мучит Петька гармонь, чудеса выделывая, то плясом, то грустью рассыпаясь в колдовской тишине деревни.

МОРЕ

Это был грязный, лохматый мальчишка. Он шумно шмыгал носом, сопел, держась за широкую руку Егора Ивановича, шагал, думая невесть о чем. Он не оглядывался. Паровоз выдохнул пар, потоптался на месте и, уже забыв о мальчугане, весело побежал, перебирая колесами.

По небу шли облака светлыми полосами. Низкие рощи, припадая к земле, будто вползали на бугор.

Когда дошли до кривой сосны, мальчуган рванулся назад, где еще гудели рельсы, но Егор Иванович сжал пальцы и сузил глаза. Дальше шли молча, тяжело.

«Сбегу… сбегу…» — далеко и потерянно выбивали колеса.

«Куда?.. Куда?..» — выговаривали тупоносые пыльные сапоги Егора Ивановича.

На двери висел ржавый замок, и откуда-то снизу, из щели, лаяла собака. Егор Иванович, позвякивая ключами, вытер ноги о холстину и скупо бросил:

— Дочисту протри пятки…

Мальчуган осмотрел ботинки и покорно заскреб ими о влажную холстину. Только в сенях, закинув крючок на дверь, Егор Иванович выпустил мальчишечью руку и высморкался.

В комнате чистенько отстукивали часы. На столе стоял портрет круглолицей улыбающейся женщины.

— Как звать?

— Сережкой.

— Поначалу откушаем.

Егор Иванович жирно намазал маслом ломоть хлеба и протянул Сережке. Собака облизнулась и выжидательно вытянула тонкую мордочку.