Мальчишки - [6]
— В какую сторону море?..
Дяденька выжидательно повел губами и сказал:
— Ты чей же? Вроде бы Прониных. Наверняка.
И Сережка бросился назад, за вагоны, а вечером, не помня себя от радости и испуга, умчался на товарном, вцепившись в холодное железо. Два дня он промаялся в дороге, голодный, грязный, ожидающий, а на третий день его ссадил грозный охранник. Какой-то усатый дяденька взял за руку и повел от пыльного поезда.
Сон все эти дни был тревожный и шаткий. Над Сережкой покачивались звезды, далекие и редкие. Булкой плыл месяц. Под вагоном гулко грохотали колеса.
Но каждый раз ко вчерашнему сну прибавлялась частичка нового, только что увиденного мира.
Сережка проснулся. В комнате так же чистенько стукали часы. Под столом дремала собака, изредка отщелкиваясь зубами от мух. Егора Ивановича не было. Сережка потрогал то место, где спал Егор Иванович, — оно было холодное. «Ушел, поди, давно и дверь запер». Он прошелся босыми ногами по комнате. Собака обрадованно увязалась за ним. В чуть притворенную дверь Сережка увидал Егора Ивановича. Он колол дрова, на его потной спине перекатывались мускулы.
— Дяденька, а я встал, — высунув наружу голову, проговорил Сережка.
— Вот и хорошо. Сейчас пойдем за водой.
Они взяли по ведру и пошли по тропинке, сожженной солнцем. Сережка так и не знал, где оно — море. Не знал, что это за полустанок, на котором кончилась его мечта.
— Дяденька, а где море? Далеко?
— Рукой подать. Четыре версты.
Егор Иванович шагал, точно стремился вдавить сапоги в землю, крепко и крупно. Воду таскали в бак, стоявший в сенях. У Сережки затекли руки, он дышал отрывисто, а Егор Иванович все так же тяжело переставлял ноги, гремел цепью, завязывая ведро, и Сережка смотрел, как оно, качаясь, поднималось наверх с ледяной испариной колодезной воды.
Когда уже в глазах Сережки пошли красные круги, Егор Иванович сел на бревно, скрутил цигарку и, выдохнув дымок, сказал:
— Все. Перво-наперво. Грехи-то высказывать будешь? Или опять молчком, бочком. Сбежишь?
— Нет. Скажу.
— Пойдем в дом.
Завели самовар, пузатый и тусклый. Он запел огнем, потрескивая лучиной. Сережка, усевшись на пол и обняв собаку, начал рассказывать Егору Ивановичу свою нехитрую, бойкую жизнь…
Чаю Егор Иванович завсегда пил много; до капелек пота на лбу, покрякивая и отдуваясь от удовольствия.
— Ты, Сережка, не знаешь, как пить чай надо. Тут у меня сосед Имам жил. Вот мы с ним сядем за самовар, губы выпустим и айда хлестать. Аж локти вспотеют.
Веселым ходом шли часы, а под ними, на столе, улыбалась женщина.
Егор Иванович снял сапоги, подкинул Сережку под потолок. Собака взвизгнула, путаясь в ногах.
Они вышли на солнце. Земля жгла ступни. Редкий кустарник тянулся вдоль тропы.
— Мы, дядя Егор, куда?
— К морю.
Они шли легко и быстро. Какой-то едва уловимый гул висел в воздухе. Сережка от нетерпения подпрыгивал, забегал вперед.
Море выкатилось навстречу неожиданно, поблескивая гребешками зеленых волн. Море… Сережка мог задохнуться от этого слова, воздуха и восторга.
— Вот оно. Гляди и дыши.
Егор Иванович опустился на гальку и закурил. Но Сережка вдруг испугался нескончаемого простора и, даже как-то весь подобравшись, как к огню рукой, приближался к нему. А море ласкалось, зазывало. И Сережка, обернувшись к Егору Ивановичу, весело показал ему зубы и начал торопливо сдергивать штаны. Он с шумом и с гиком, с размаху, не глядя, кинулся головой в море. Собака понюхала гальку и, тоненько взвизгивая, помчалась вдоль берега.
Егор Иванович курил и всматривался далеко-далеко. Когда мокрый Сережка улегся рядом, раскинув руки, он проговорил:
— Я, брат, часто сюда хожу. Вспоминаю.
Молчали, слушая шорох набегающей воды. Море будто тоже вслушивалось во что-то, огромное и спокойное.
— Теперь до дому. Мне в ночь заступать. Чуток поспать надо.
— А ты кто, дядя Егор? — спросил Сережка.
— Обходчик. Рельсы выстукиваю.
…Вечером, усевшись к свету, Сережка писал письмо матери. Егор Иванович ходил по комнате, заглядывал через Сережкино плечо и улыбался. Ему казалось, что в доме стало уютней.
«Мама! — писал Сережка. — Я у дяди Егора. Я видел взаправдашнее море. Приезжай к нам. Мы будем рады. Ты, поди, плачешь от папки. Приезжай, мама.
Сережка».
Он заснул, уронив голову на письмо. Егор Иванович перенес его в постель. У кровати лежала собака, опустив мордочку на Сережкины ботинки.
За окном осыпалась звездами ночь. На стене стукали часы. Егор Иванович постоял около Сережки, глядя на улыбающуюся с портрета женщину, провел ладонью по широкому лицу, засветил фонарь, надвинул на лоб фуражку и, улыбаясь невесть чему, вышел в ночь.
МЕДАЛЬ С ДЫРКОЙ
Скучно Ленке. Сидит в уголке дивана, перелистывает книгу, шепчет:
Ух, как хорошо, звонко, складно, будто ветер бежит по траве, легонько, мягко.
А за окном вечер, точно кто-то чернилами залил стекла и, если прижаться к подоконнику, то увидишь только клен в сугробе, сквозь голые ветки — звезды и больше ничего. Черно в саду. А клен похож на оленя. Стучит рогами в окно. Погаси свет — олень уйдет. Пугливый. Света боится. Вот если б вправду был олень, приходил бы каждый вечер и глядел в окно на Ленку большими глазами. Можно было б разговаривать с ним, сахаром кормить из форточки.
