Мальчишки - [10]

— Без тру-уу-сов… — уже вслух тянет Женька, кривится лицом и хохочет, моет в кастрюле картошку.

Зинка спит и не слышит ничего. Она и не знает, что Женька вместе с Чирком уже на озере. Если б знала, заревела бы, и слез хватило на целый день.

Но вот она просыпается, потягивается и зовет капризно:

— Женька-аа… Женька-аа…

А в доме никого и нет, только картошка булькает на плите. Сбежал Женька. Дверь на крюк — и сбежал. Зинке хочется зареветь, да ведь Женьки нет, все равно никто не услышит. А в постели горячо и сонно. Она достает с окна куклу, кладет ее голову на руку и опять засыпает.

— Эй, засоня… Ишь, даже рот открыла. Вставай. Как дачница, все бы спать. Кур ступай покорми. — Женька сдергивает одеяло.

Обидно Зинке. Она свешивает с кровати ноги, прижимает к груди куклу и принимается плакать, жалостливо пуская слюни.

«Не встану никуда. Буду сидеть вот так и реветь, пока силов вовсе не останется и в глазах кругов цветных много не станет. И Женька уговаривать начнет…» — думает Зинка, и от этого голос ее громче и слез больше — по щекам текут и текут.

А Женька будто оглох. Выкладывает в тарелку картошку, на стол ставит, и с трусов у него вода капает на пол. Макает Женька картошку в соль, хрустит луком, вкусно хрустит, так, что Зинке и плакать больше не хочется. Она, словно нехотя, подбирается к стулу, залезает на него боком, всхлипывает тоненько.

— Ты куда? Помойся и кур покорми. Глаз-то не видать совсем. Одна вода… Ступай.

Зинка садится на пол, трясет коленками, захлебывается плачем.

— Скажу. Скажу ма-аа-ме…

— Скажи.

— Попорет тебя всего…

Высовывает острый язычок и сопит старательно, назло Женьке. Знает Зинка, что он терпеть не может, когда она сопит. А слезы ему нипочем.

— Ишь, как труба… А ну брось. Вот заставлю землю есть.

— Не заставишь. Попорет тебя мамка.

И Зинка отправляется умываться, шлепает ладонями по лицу, смывая слезы; потом кормит кур из корытца, прыгают они вокруг нее, клюют попусту землю, как слепые, а Зинка смеется и сыпет горстями пшено.

А когда ленивей и безразличней станут куры, вытирает ладони о траву и идет к столу, и тоже, как Женька, макает картошку в соль и хрустит луком, морщится от крепкого духу, глотает испуганно воздух, и глаза ее наливаются слезами.

А в дверях уже Чирок покачивается, улыбаясь беззубым ртом.

— Пойдем рыбачить. Вода нынче тихая. Пойдем, Женьк. Во здорово-то будет. Подлещиков натаскаем.

Женька глядит на Зинку. Куда с ней подеваешься. Ни дать ни взять — камень на руках. А на Кривом озере трава высокая по берегу, и глыбко, и коряжисто в озере, и тишь такая: плюнь — и вздрогнет вода, разбежится кругами. А поплавок ложится прямо, торчком и стоит, как палец, потом вдруг качнет самым кончиком и канет вниз — тяжелая рыба, понятное дело, из воды идет туго, хлеща хвостом и извиваясь. Такую и дачникам продать можно, и Зинке сластей купить, чтоб не ревела и чинненько по пятам ходила. Но до Кривого, считай, два часа ходу по самому солнцу, а матери Зинка столько нагородит, что и голодом заморил, и оплеух надавал, и таскал невесть по каким болотам — «аж ноги в крови».

— Чего сидишь? — спрашивает он Зинку. — Вкусная картошка?

— Вкусная.

— Пойдешь с нами?

— Куда?

— Ох, и расскажу я тебе тогда. Вот, чтоб меня крысы съели, расскажу. Вовек тебе не слыхать такого. Про Змея Горыныча…

— Слыхала уж.

— От кого?

— Сам ты и рассказывал.

Женька хмурится, звякает тарелкой.

— Это не про то вовсе… Пойдешь?

Зинка молчит, кулачки сжала, положила их аккуратно на стол и молчит. «Пускай поуговаривает. В лугах цветов много. Можно целый подол набрать. И щавелю много, кислого-кислого. В подол собирать буду, а потом весь и съем. А мамке все равно расскажу про Женьку. Все как есть, по самому порядку».

Но Женька и не думает уговаривать Зинку, выходит с Чирком во двор, и там шепчутся они, перемигиваются. Зинке очень любопытно, о чем это они — руки у них так и ныряют в карманы, выискивают что-то — может конфетку? Да нет, на пальцах у Женьки леска тонкая, слюнявит он ее во рту, на зуб пробует — крепка!

Опять шевелят губами, ругаются видать. Чирок напыжился весь и губы вытянул. «Рыжий, — ругает его Зинка, — как подсолнух. И уши круглые, как колеса».

А вдруг не возьмут ее никуда, закинут крюком дверь снаружи, и сиди здесь, хоть ревом изойди — кому какое дело до Зинки. Вот если б мать была дома, тогда б и Зинке хорошо стало, и не тревожно совсем. Каши бы они наварили и книжки читали про зверей всяких. И пусть страшно было бы от сказок — мать рядом.

— Жень, а Жень… — заикается даже Зинка. — Я пойду с вами. Картошки только возьми и хлеба.

— Оставайся. Все равно реветь будешь.

— Нет. У меня в глазах-то и слез нету. Пойду я. Возьми.

— Ладно.

Идут по деревне. Зинка сзади, в трех шагах от Женьки с Чирком. Шибко идут, пыль обжигает ноги. У Женьки в руках узелок и больше ничего, даже удочек нет. Смешно! Пошли по рыбу, а чем ловить не взяли. Зинке и не надо знать — куда и как? Шагай и только, а то, что пить хочется, им наплевать на это.

По узкой тропе обходят озеро, а дальше бредут без тропы по высокой траве. Зинка совсем утонула, одна макушка виднеется, чуть пригнись — и нет тебя, трава кругом да небо светлое, большое.