Мальчишки - [12]

— Бреднем. Айда, Жень, попробуем?

Зинка не шелохнется, застыла глазами на Женьке, страшно ей. Молчит и посапывает тихонько.

— Твой бредень починяем и выловим хоть одну. Давай, Жень?

— Забоишься в воду-то лезть.

— Не-е.

— Давай к завтрему бредень сделаем. Суровых ниток только нету.

— У меня есть, — чуть не задохнулась Зинка. — Я дам.

Возвращались ходко.

Обдумывали про себя затею. Не переговаривались даже.

А когда пришли домой, выволокли бредень — щупали, растягивали, считали шагами длину.

Зинка прыгала вокруг, хвастала:

— А нитки-то я вам дала. Чего бы вы делали без меня…

Потом вдруг притихла, с серьезным лицом сидела над бреднем, думала:

«А если не возьмут? С них станется. Встанут чуть свет и улизнут. Обманщики бессовестные. Всегда так: наобещают, выманят чего-нибудь, а сами смеются потом. Русалку поймают, большую, с хвостом, с золотыми волосами. Вот и не глядят даже, будто пустое место заместо Зинки, знай нитки вяжут. Не возьмут».

Зинка толкает Чирка в бок, показывает ему язык и кричит:

— Беззубый! Беззубый!

Чирок дергает ее за жидкую косичку, щиплет и гогочет громко — даже петух отскакивает в сторону.

И Зинка опять принимается реветь.

Много слез скопилось за день. Все выльет. Скоро мать придет с работы, можно до самой до мамы реветь. Зинку не проведешь. Эти бесстыжие уйдут завтра без нее за русалкой. Ее нитками починят бредень и уйдут. И ревет она жалобно, выпячивая губы, пуская пузырями слюни, до цветных кругов в глазах.

А Женька знай помалкивает и вяжет дыры.

— Ма…а…ма… — кричит Зинка, летит навстречу матери, цепляется за ее подол и, воинственно надув щеки, проходит мимо бредня, Чирка и Женьки.

…А когда тихо станет в избе, черно за окном и вкусно запахнет молоком и хлебом на печи, когда Женьки еще нет дома, а пора укладываться спать, — Зинка вдруг, сбиваясь, горячим шепотом начинает рассказывать матери про то, как Женька ворует червей в огороде бабки Насти, про то, как они курят в старой бане из газеты, про то, какой Чирок рыжий, даже все собаки на него лают, и, наконец, совсем на ухо, со страшными глазами ябедничает матери про русалку.

БАЛЕРИНА

1

Фонари мутные, слабые, как старые глаза, стоят обочь дороги. Переулок подбирается к театру тощими, выхлестанными ветром липами, лепится горбатыми сугробами.

Тихо.

Набежит ветер, поднимет снег, замутит воздух, словно кто-то большой, широкий, в белом халате пронесется мимо темных домов, шелестя по стеклам и ударяя в замкнутые двери.

Опять тихо.

Только подле круглых фонарей редкой молью пролетит снег, вспыхнув на свету.

Зима стоит скверная, с сухим снегом, частыми скучными вьюгами и молочным холодным небом…

У Верки маленькое личико и длинные ноги. Спит она на узкой кровати, укрывшись одеялом. Зеленоватый свет от фонаря мелкими пятнами падает из окна прямо на ее постель, и вся она будто осыпана листьями. Когда Верка сжимается в зябкий комочек, подбирая под себя одеяло, листья словно шевелятся и шуршат.

Ей снится красивый, легкий сон. Снится, то обрываясь, как тонкая нить, то всплывая, короткий, но всю ночь одинаковый. Будто она кружится, вскинув и выгнув назад, как крылья, руки, на желтом пятачке света, падает, клоня низко голову, и на ней юбочка веером и белые туфельки, и тонко поют скрипки, и на нее смотрит, не мигая, черный зал одним громадным круглым зрачком.

Верка — лебедь. Она улыбается, и ей подносят цветы. Она оправляет кончиками пальцев юбочку. За ее спиной тяжело опускается красный занавес, и она остается, тоненькая, на жарко вспыхивающем свету, и ей кажется, что ноги у нее очень длинные и некрасивые.

— Верка, вставай… Слышь, вставай. — Мать гладит ее по щеке, а там, во сне, Верке чудится, что она уходит в занавес, окунаясь горячим лицом в красный бархат.

— Вставай, Верка, — уже ближе голос матери.

Верка открывает глаза, испуганные, чистые — точно и не спала вовсе, раскидывает руки, и так не хочется уходить из сна, что она снова сквозь сощуренные ресницы глядит в него, но уже не видит ни юбочки, ни белых туфелек, ни черного зала.

На низком потолке золотым кружком горит лампочка.

Мать в плотном платке по самые глаза, сером платке, отчего и комната сереет, и за окном скучно, снежно.

Всякий день начинается так.

Верка, шлепая босыми ногами, поеживаясь, идет к рукомойнику, снимает майку и плещется ледяной водой. Круто, по-отцовски работая руками, растирает грудь ладонями крест-накрест, задыхаясь от свежести, тараща глаза. Ох, и обжигает вода. Струится по острым, маленьким, словно вспухшим за ночь грудям, колючими брызгами впиваясь в кожу. Размахивает Верка жестким полотенцем, краснеет лицом, подпрыгивает.

Еще и утра нет. Синий снег по стеклам.

Сидят вдвоем с матерью у дымящихся тарелок. Молчат. В углу, сладко обнявшись, спят Роза с Анкой — меньшие. Сплели тонкие руки, будто играют там, во сне. Хорошо играют — голова к голове, и губы вздрагивают.

Верка закутывается в платок, надевает ватник, валенки и становится вровень с матерью, спина только прямее и лицо белее.

В сенцах забирают лопаты и хрустят по снегу, обе одинаковые — угластые платки на глаза, рукавицы широкие с оттопыренными пальцами. У матери след глубже, а Верка по верху гладит ногами, точно боится, что там, под снегом, кто-то живой есть.