Макорин жених - [20]

Это навязчивое упоминание попом племянника Мите показалось подозрительным. Запугать батя хочет. Ишь, нашел племянника!

— А как его фамилия? — спросил Митя.

— Фамилия? Говоришь, фамилия…

Видно, не запомнилась бедному попу фамилия председателя исполкома, и поэтому он рассвирепел, замахал кулаками, но задерживаться не стал, пошел в дом. С порога погрозил Мите.

— Я тебе покажу фамилию!

Только отец Сергий исчез, появился Харлам Леденцов. Жесткая его шевелюра была взлохмачена, глаза мутные, бабочка усов сердито взъерошена. «Этот схватит — и пискнуть не успеешь», — подумал Митя. А Леденцов прямо к нему.

— О! Кажется, сам редактор стенной газеты…

У Мити по спине пробежал холодок, но он взял себя в руки и сколь мог твердо и даже с вызовом ответил:

— Да, редактор.

Псаломщик подошел вплотную, изо рта его пахнуло водкой. Митя приготовился к обороне, весь напружинясь. А Харлам вдруг неожиданно тихо произнес:

— Правильно ты его, правильно. Крепче бы надо.

Митя недоверчиво насторожился: этот с подходцем. А Харлам нашептывал на ухо:

— Сука он, Серега-то… С рождества в Пустыне канителюсь, недавно, а согрешил с ним, Серегой проклятым. Пойдем ругу[10] собирать или за крестины там, либо за похороны — станем делить, он загребает себе, оставляет крохи, завидущие его глаза. Я говорю: «Надо по-божески». Он отвечает: «Не твое дело». А ведь я псаломщик, чин имею… Ты его прокати, прокати в газете-то… Только про меня ни гугу…

Псаломщик покачнулся, ухватился за поручень лестницы, грузно стал подыматься. На верхней ступеньке обернулся, помаячил растопыренными пальцами.

— Ты его покрепче… Серегу-то…

3

Ефим Маркович ходил около разрушенной мельницы, убеждал Егора.

— Тут, вовсе сказать, немного дела потребуется. Крышу стружкой залатаем, чаны расставим внизу, водосток поправить можно — воду не носи, сама пойдет. Вымачивать кожи будем там, под стланью. Завернем мы с тобой, Егор Павлович, дело. Вовсе сказать, широкое, прибыльное. И ни сельсовет тебе, ни финагент носу не подточит. Чуешь?

Бережной молчал, подбирая раскиданные мельничные гири, рыжие от ржавчины, складывал их рядком у разбитого постава, поправлял перекосившиеся половицы, прибил вывороченный дверной навес. О чем он думает, Ефим Маркович не старался разгадать, удовлетворенный Егоровыми стараниями, отмечал про себя: мужик хозяйственный, не балаболка и прост душой. С таким можно будет ладить.

Первые весенние ветерки разнесли над речушкой Лисёнкой терпкие запахи дубленых кож. Мужики, едучи на Погост, останавливали лошадей у старой мельниковой избы, заходили в кожевню.

— Ну и кисло у тебя, Ефим Маркович, будто сто мужиков спали, нахлебавшись простокваши, — говорили они, посмеиваясь.

Ефим Маркович в тон им отвечал:

— Дак простокваша — коровий продукт, худо ли… Принюхаешься и, вовсе сказать, добро…

Стараясь попервоначалу не дышать, мужики осматривали чаны, наблюдали, как Егор, засучив рукава, очищает особого устройства скребком мездру на коже, пристегнутой костыльком к потолку. В ходу и рука и нога, продетая в петлю веревки, привязанной к скребковому устройству. На лбу пот, зубы ощерены от натуги.

— Кожа, она прилежания требует, — рассудительно говорили мужики. И волокли из возов кто коровью шкуру, кто опойка[11], а кто и бычий кожух толщиной, почитай, в два пальца. Подошвы из него выйдут на век без износу.

Ефим Маркович небрежно раскидывал кожи по полу, косил глазом на мездру, потом обдавал владельца шкуры белесым взглядом и говорил равнодушно:

— Попробуем, что получится…

— Подошвенная выйдет ли, Ефимушко? — искательно спрашивал мужик.

Кожевник с нарочитой грубоватостью отвечал:

— Твоя шкура толста, да мездра в два перста. Чуешь? Умело выделывать надо. Особая канитель с ней, вовсе сказать, требуется…

— Ты уж постарайся, Ефим Маркович, за мной не пропадет.

— Знаю, знаю, лаптем по шее огреешь при удобном случае.

Оба хохочут. Ефим Маркович странно моргает простоквашными глазами.

Егор вытирает пот со лба, ищет в кармане штанов кисет, садится на тюк кож. Возясь со шкурой, Ефим Маркович сопит носом, уже посматривая на Бережного недовольно. Но, наконец, не выдерживает.

— Часто же ты куришь, Егорушко. Цигарку за цигаркой, вовсе сказать, крутишь…

Егор долго и аккуратно зализывает цигарку: газетная бумага склеивается плохо. Прикурив, он ровной струйкой выпускает дымок и только тогда отвечает.

— Табачок свой, так хоть у попа стой.

Ефим Маркович резко бросает шкуру в угол.

— Не выйдет у тебя толковой подошвы, — говорит он сердито мужику, — свищ на свище. Заморил быка-то…

Мужик чешет в затылке.

— Может, и выберется?..

Когда мужик уходит, Ефим Маркович вновь разворачивает шкуру, ощупывает мездру, смотрит на свет. По губам скользит довольная ухмылка. Заметив пристальный взгляд Бережного, делает равнодушное лицо и начинает насвистывать церковную песню: «Свете тихий, святыя славы…»

Егор тушит цигарку о каблук сапога и принимается за работу.

За лето кожевники изготовили целую гору кож. Тут были и подошвы, упругие, прочные — носи не износишь, и мягкий хром с черным лиловатым глянцем, и рыхлая сыромять на шлеи, на гужи, на кнуты и чересседельники, а больше всего грубой на вид, да крепкой на износ русской кожи, которая охотно пьет деготь и не боится воды Из нее крестьянин мастерит себе сапоги, жене полсапожки, а на рабочую пору — в лес, на сенокос, на поле — уледи, легкие, ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные товары.