Макорин жених - [21]

— Это как выходит? Непонятно что-то…

Ефим Маркович шмыгнул носом.

— Ты чего? Дают, так бери.

— Откуда кожи взялись? — сдвинул брови Егор.

— С неба попадали, — хохотнул Ефим Маркович. — Ты, Егор, все одно, что младенец. У хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да себе на сапоги. Вот как.

Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.

— Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.

Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал Егоров пай и кинул в угол.

После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.

Глава восьмая ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ

1

Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке — ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом, улицезрев Платониду, крестились и на нее, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза, Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.

Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался, изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все крестились, по воскресеньям зажигал лампадку перед образами, потому что все зажигали. А не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в размышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал отца Евстолия.

Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони, и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он сказал:

— Все от бога, Егор Павлович, все от бога…

— Неуж, батюшка, она святая? Знаю ведь я ее соседка…

Отец Евстолий потупил глаза.

— Бывает. Всякое бывает. Мария Магдалина даже блудницей была, а ко господу припала и уподобилась…

Хоть не вполне убедил Бережного отец Евстолий, а все же слова его не остались втуне. Егор старался заглушить свою неприязнь к Платониде. Кто ее знает, может, она и впрямь угодницей становится. От острого Платонидиного взгляда не ускользнула эта перемена. Она поняла — парень поддается, надо не зевать, уловить его душу. Однажды она подошла к нему тихая, скорбная.

— Все ты вздыхаешь, соседушко, сумрачный шибко. Тоска-печаль тебя грызет, замечаю. Помолись богу-то, всевышнему, не жалей-ко поклонов, все пройдет, родимый…

Егор посмотрел на соседку, ничего не ответил, стал прилаживать защелку к воротам санника[12]. Платонида покачала головой, благословила его спину.

2

Успеньев день, осенний крестьянский праздник, весел и широк. Сено — в стогах, хлеба — либо в скирдах, либо на гумне, можно и погулять. Небо заволокло. Но солнышко, еще жаркое и веселое, нет-нет да и проглянет между туч. И тогда Сосновка будто засмеется вся, засверкает окошками изб, зацветет расписными мезонинчиками, выставит напоказ наличники в затейливой резьбе — нате, люди добрые, любуйтесь! Хорошо стоять Сосновке на вершине высокого холма, открытой со всех четырех сторон. Все видно, куда ни погляди. И все близехонько, рукой подать. За реку посмотришь — кресты пустынской церкви блистают еще не облинявшей позолотой, вверх по течению глянешь — железнодорожный мост, что кружевной шарф, перекинулся через речной простор. С противоположной стороны у подножия холма вьется крутыми петлями малая речка Лисёнка, на ней мельница с полуразрушенной запрудой. Оттуда тянут кисловатые запахи Ефимовой кожевни. А за мельницей у полевых ворот неширокая полянка среди ольховника да вересковых кустов. Это — излюбленное место сельских гулянок. В праздник к полудню полянка пестра от девичьих лазоревых платков да полушалков, цветистых сарафанов, вышитых кофт. Девушки сидят и стоят полукругом, поют песни, покачиваясь в такт напеву, протяжные, многоголосые, подмывающие сердце. И вдруг, изменив напев, зальются лихой частушкой, веселой и озорной. Ребята — поодаль, кто где, небольшими группами, с гармошками. Играют не поймешь что — писклявые голоса тульских тальянок и басовитые вятских гармошек переплетаются в невероятной сумятице с бархатистыми голосами венских полухромок. Но это ничего, орали бы гармони, а пляска будет.