Мадам де Помпадур - [64]

Наконец король взял сторону церкви и в мае 1753 года выслал гранд шамбр — верхнюю палату парламента — в Понтуаз. Он сказал, что в будущем сам станет решать дела о причащении умирающих. Место верхней палаты заняла временная палата, составленная из государственных советников и докладчиков прошений. Однако ей недоставало авторитета парламента.

В Понтуазе господа парламентарии жили на широкую ногу. Выезжали не иначе как в карете, запряженной шестеркой, устраивали друг для друга и для всего местного общества пышные приемы. Через несколько месяцев королевское решение стало причинять ощутимые неудобства. Стало невозможно обратиться за правосудием. Может быть, это была не такая уж большая трудность, люди нередко не доводили споров до суда, но возникли и другие последствия. Парламентарии развернули очень убедительную пропаганду, в которой представляли себя защитниками общественной свободы. Зима выдалась тяжелая. Все те скромные, но грамотные люди, которые кормились вокруг дворца правосудия, потеряли работу и жестоко нуждались. Они-то и мутили народ. Полиция боялась вмешиваться в сборища в кафе и на улицах, где открыто разрабатывали планы мятежа. Раздавался лозунг «Подожжем Версаль!» и другие революционные призывы. Принц де Конти, живший в Париже и потому лучше разбиравшийся в настроениях общества, чем король, считал необходимым отозвать назад верхнюю палату парламента и по возможности собрать хоть какие-то налоги с церковников. Король чуть было не вернул парламент в Париж, но потом передумал и разослал новые указы об изгнании, согласно которым некоторые парламентарии отправились в Суассон, а остальные по разным провинциальным городам. Это была очень суровая мера, так как парламентарии лишились возможности проводить собрания. Только в сентябре 1754 года король согласился восстановить свой парламент и вернул его в Париж при бурном народном ликовании. В эту самую неделю на свет появился будущий Людовик XVI.

Король наложил запрет на упоминания о недавних разногласиях, а прелатам велено было некоторое время посидеть тихо. Но архиепископ Парижский, Кристоф де Бомон, не был покладистым человеком. Когда король в 1745 году назначил его на этот пост, он поначалу не хотел его принимать. В те дни, по рассказам, он отличался мягким и даже робким нравом; если так, то со временем его нрав сильно закалился. Он был самым неумолимым врагом Энциклопедии и до того ненавидел мадам де Помпадур, что вслух выражал желание видеть, как ее сожгут, и не разрешил ей причащаться в ее часовне при Елисейском дворце. Очень скоро он нарушил запрет короля и отказался соборовать очередного умирающего старого янсениста.

Король, невзирая на вопли и стенания, которые подняло во дворце его семейство, 3 декабря 1754 года выслал епископа домой в деревню. Через три дня парламент утвердил налог на церковь в размере ста миллионов ливров со словами:

—      Вот вашей булле и конец!

—      Ничуть не бывало, — отвечал король, снова наложив запрет на упоминание об этом предмете, — булла как-никак является законом для нашей страны.

Но в причастии по-прежнему отказывали, и следующей заметной жертвой стала герцогиня Пертская. Кстати, обнаружилось, что ее муж принадлежал к числу трясунов церкви Св. Медара, которую король велел закрыть, когда в 1732 году там были запрещены их молитвенные собрания. Какой-то шутник написал на церковной двери стишок следующего содержания:

Король изволил запретить Здесь Богу чудеса творить.

Так что дело герцогини пришлось спустить на тормозах, но почти каждый день по всей стране случались новые истории такого рода.

Между 1751 и 1756 годами парижский нотариус и мемуарист Барбье, всегда заносивший в дневник отчеты о парламентских делах, не мог сообщить ничего кроме отчаянно скучных мелких подробностей этой свары. Ни об иностранных делах, ни о положении колоний никто и не задумывался, все страницы без исключения посвящены булле, отказам в причастии, внушениям парламенту от короля, ответам на это, сожжениям еретических книг палачом, пастырским посланиям из Рима. Даже герцог де Люинь отвлекается от подробностей придворного обхождения, чтобы рассказать о судьбе янсенистов на смертном одре.

Но не все епископы были столь непреклонны, как Кристоф де Бомон, и в мае 1775 года в Париже собралась ассамблея духовенства, чтобы определить раз и навсегда, обязательно ли неподчинение требованиям папской буллы влечет за собой изгнание из лона церкви. Мнения епископов разделились, поэтому король решил обратиться к папе за решением. Это деликатное дело поручили Стенвиллю, занявшему пост посла в Риме, а так как оно стало первым его большим политическим поручением, то он постарался выполнить его как можно лучше. Инструкции из Версаля он получил через маркизу, с которой состоял в переписке.

«Я безумно люблю Его святейшество, — писала она, — и надеюсь, что мои молитвы доходят, ведь я молюсь за него ежедневно. Сказанное им по поводу свидетельств о причастии достойно доброго пастыря... Кажется, вашей службой довольны. Господин де Машо похудел и изменился. Я, как могу, стараюсь учиться разбираться в благосостоянии государства». В промежутках между благодарностями за камеи, просьбами о кусочке Святого Креста Господня и вопросами о цене на розовые алмазы, в которые ей хотелось бы его оправить (потом она поместила священную реликвию в хрустальное сердечко с крестиком из розовых бриллиантов), она объяснила послу, что он должен каким-то образом добиться от папы заявления, которое, не отменяя предыдущей буллы, поддержало бы свободу французской церкви.