Мадам де Помпадур - [23]

Мадам де Помпадур вызвала в Фонтенбло своего отца, и хотя он явно чувствовал себя не в своей тарелке, она держалась с ним совершенно как всегда; стыдиться отца ей и в голову не приходило. Король подарил ему имение Вандьер, но Пуассон заявил, что в столь преклонные годы ничто не заставит его изменить свое имя, зато сын Абель с тех пор именовался господином де Вандьер (придворные остряки звали его д’Авантьер — «Господин Позавчера»). В 1750 году король пожаловал Пуассону еще одно имение, Мариньи. Опять старикан отказался менять имя, а Абель сделался господином де Мариньи и в 1754 году получил титул маркиза. Во избежание путаницы в дальнейшем будем называть его Мариньи.

«Дядюшка» мадам де Помпадур, господин де Турнем, получил ответственный чин суперинтенданта королевских строений, соответствующий нашему посту министра строительства, причем подразумевалось, что должность достанется по наследству Мариньи. Молодой человек уже ни о чем другом не думал, как об архитектуре и искусстве, а сестра его поощряла эту склонность всеми силами. Он был с ней неразлучен и присутствовал на всех ее ужинах, где удостаивался почетного места за столом, что было совершенно неправильно со всех точек зрения, так как во Франции родственники хозяина стола всегда сидят поближе к его концу. Некий дворянин, недовольный тем, что ему пришлось сидеть ниже этого двадцатилетнего увальня-простолюдина, нажаловался королю. Но удовлетворения он не получил никакого, так как король лишь заметил, что когда ему угодно отужинать со своими подданными, все они равны перед ним.

Мадам де Баши, сестра Ленорман д’Этиоля, не жила при дворе мадам Помпадур, но часто ее навещала. Однажды, когда король из женщин пригласил в Марли одних только министерских жен, маркиза сказала, что поскольку ее самое можно приравнять к любому из министров, то она привезет с собой мадам де Баши в роли жены. Король очень хохотал и позволил, чтобы та приехала.

Придворные с нетерпением ожидали признаков охлаждения короля к его возлюбленной и стали поговаривать, что она до смерти надоест ему со своим семейством — похоже, что она не способна с ним говорить ни о чем другом. Но королю это не надоедало, а совсем наоборот, он просто покатывался со смеху, когда она в его присутствии называла де Мариньи «братишкой»: пользоваться уменьшительными именами или говорить кому-то «ты» в присутствии короля запрещалось дворцовым этикетом, поэтому даже родные братья принуждены были обращаться друг к другу на «вы». Король наверняка ни разу в жизни не слыхал слова «братишка». Сам он называл Абеля «младшим братцем» и вскоре очень его полюбил. Дело в том, что король любил семейную жизнь и никогда от нее не уставал. Этого-то и не могли понять придворные, всегда видевшие его столь царственным и надменным. Что до мещанского говорка его любовницы, то ему он казался восхитительно смешным, и скоро стало слышно, как он называет своих дочерей чудовищными прозвищами: мадам Аделаиду — Тряпушей, мадам Викторию — Хрюшей, а мадам Луизу — Лоскутиком. Маркиза де Помпадур всю жизнь награждала прозвищами всех вокруг; ее друзья, зверюшки, даже дома постоянно получали все новые прозвания в ее разговорах и письмах.

Она и вправду сильно отличалась от женщин двора, которые, кроме некоторых ярких исключений, были заносчивы, напыщенны, озабочены своим положением и привилегиями и страшно скучны. Французские аристократы, являясь одновременно царедворцами, почти все восприняли сдержанный тон и осторожность в поведении, свойственные этой профессии. Развеселые чудаки, столь частые среди английских дворян, проводивших дни, как им нравилось, в своих имениях, во Франции не водились. Исключение составляли только некоторые члены королевского дома. Например, граф де Шаролэ отличался сногсшибательными странностями, наряжался лесником, приказывал своему кучеру давить всех монахов, сколько их ни попадется по дороге, но он мог себе позволить эти выходки, потому что был кузеном короля.

Мадам де Помпадур так и не смогла стать настоящей придворной дамой по своим манерам. В ней все было всерьез. Она никем не притворялась и, наоборот, вообще не старалась переменить свое буржуазное поведение. Своим громким решительным голосом она произносила слова, которые сейчас показались бы нам гораздо привычнее расиновского жаргона, на котором изъяснялись при дворе, и никогда не пыталась ни приглушить его, ни ослабить выразительность. Ее смех — это настоящее волшебство, по выражению де Круа — звенел во дворце, нисколько не напоминая сдержанное, придушенное хихиканье, звучавшее в приемных и галереях, когда поблизости был король. Ее девичья фамилия Пуассон (что значит «рыба»), столь презренная по мнению придворных и служившая предметом стольких скверных шуток, ее вполне устраивала; они с братом даже гордились ею. Как-то раз заметили, что Мариньи почтительно ухаживает за некой дамой. На вопрос, кто она такая, он ответил: «Она носит имя, затмевающее все остальные, кроме самых великих: урожденная Пуассон, Пуассон по мужу и с этим именем она умрет». Придворные были в возмущении и перешептывались, что «Мариньер» уж слишком много себе позволяет. Всякий раз как королю попадалась фарфоровая или селадоновая безделушка в виде рыбки, он покупал ее и дарил мадам Помпадур в золоченой оправе. Под своими гравюрами она ставила вместо подписи большую рыбу в стиле барокко, а Мариньи поместил рыб в свой герб. Французам все эти рыбные сюжеты были вполне привычны, ведь изображения дельфинов — эмблема дофина — плескались по всем дворцам.