Людовик XIV и его век. Часть вторая - [29]

Через несколько дней после всех этих событий умер единственный сын герцога Орлеанского: это был очень красивый двухлетний мальчик, который, однако, не говорил и не ходил, поскольку одна нога у него была изогнута дугой; как говорили, это стало следствием того, что во время своей беременности герцогиня Орлеанская постоянно затягивалась корсетом. Герцог Орлеанский был чрезвычайно огорчен этой смертью; он уведомил об этом событии двор и попросил разрешения похоронить маленького принца в Сен-Дени, однако в этом разрешении ему было отказано в весьма грубом письме, где говорилось, что эта смерть ниспослана с Небес и служит ему наказанием за его бунт против короля.

Мы уже говорили, что король издал указ, повелевавший Парламенту переехать в Понтуаз. Повиновение и неповиновение были одинаково затруднительны для достопочтенной корпорации, однако парламентские чины вышли из положения с помощью своей обычной увертки, заявив, что они не могут ни подчиняться указам короля, ни даже выслушивать их, пока кардинал Мазарини находится в пределах Франции. Более того, Парламент издал постановление, которым его членам запрещалось удаляться из Парижа, а отсутствующим повелевалось вернуться туда.

В королевском совете поняли, да и сам Мазарини способствовал этому пониманию, что такое положение недопустимо. Министр заявил о своей готовности уйти в отставку, и она была принята. В итоге 12 августа, находясь в Понтуазе, король издал указ об удалении кардинала.

Это было в высшей степени правильной политикой, ибо совершенные в ратуше насилия, в ходе которых было убито три или четыре советника, двое старшин и около тридцати горожан, настроили Парламент против принцев; назначение герцога Орлеанского главным наместником прошло с перевесом всего в пять голосов, а это указывало на то, что шестьдесят девять парламентских чинов находятся в оппозиции к семидесяти четырем. Отъезд Мазарини устранял предлог к возмущениям; с его удалением парламентская оппозиция становилась главной политической силой, ибо все чересчур хорошо сознавали общую усталость от войны, чтобы опасаться, что она продолжится, когда предлога для нее больше нет.

Декларация, которой король извещал об отъезде кардинала, поступила в Париж 13 августа и произвела ожидаемое действие. Принц де Конде и герцог Орлеанский прибыли в Парламент и объявили, что теперь, когда главной причины войны более не существует, они готовы сложить оружие, если только его величеству будет угодно дать всем амнистию, отвести от столицы те войска, что находились в ее окрестностях, и убрать войска из Гиени.

Переговоры были долгими, поскольку принцы хотели гарантий, а король не высказывался определенно; принцы хотели, чтобы все было предано забвению, тогда как у короля кое-что осталось в памяти. В этой обстановке происходило то, что происходит всегда: каждый, делая вид, что заботится об общем деле, хлопотал о себе: герцог Орлеанский через посредничество кардинала де Реца, принц де Конде — через Шавиньи. Но ни тот, ни другой не добились успеха; герцог Орлеанский получил лишь неопределенные ответы, а принц де Конде, не сумев добиться того, чего он хотел, и заболев, по словам Ги Жоли, из-за того, что чересчур сблизился с какой-то актрисой, вынужден был покинуть Париж.

Но, полагая, что Шавиньи плохо защищал его интересы, принц де Конде перед своим отъездом так разгневался на него, что Шавиньи страшно перепугался и через несколько дней умер.

Герцог де Бофор и Бруссель подали прошения об отставке: первый отказался от должности парижского губернатора, второй — от должности купеческого старшины.

Семнадцатого октября король прибыл в Сен-Жермен; командиры городской милиции и депутаты от города немедленно отправились туда и возвратились, с триумфом привезя с собой прежнего губернатора маршала де Л’Опиталя и прежнего купеческого старшину Лефевра. Кроме того, они сообщили, что через день король совершит торжественный въезд в столицу.

Эта новость вызвала всеобщую радость, шумные изъявления которой герцог Орлеанский мог слышать, находясь в Люксембургском дворце, и в которой он намерился принять участие, как вдруг мадемуазель де Монпансье получила от короля письмо, которым его величество оповещал ее, что, возвращаясь в Париж и не имея для своего брата другого жилья, кроме Тюильри, он просит ее спешно покинуть этот дворец, с тем чтобы по прибытии туда на другой день герцог Анжуйский застал бы его незанятым.

Принцесса ответила, что она повинуется приказам короля и отправляется за распоряжениями его королевского высочества.

Но, перед тем как ехать к отцу, она послала за двумя своих постоянными советниками, президентом Виолем и парламентским советником Круасси.

Оба немедленно явились, и президент Виоль сообщил ей, что ходят слухи, будто герцог Орлеанский заключил отдельный договор с королевским двором; он даже показал ей статьи этого договора, заявив:

— Мадемуазель, вы знаете его высочество так же хорошо, как и я, поэтому ни за что ручаться не приходится!

Мадемуазель де Монпансье и в самом деле знала герцога Орлеанского, как никто другой. Она застала его в сильной тревоге относительно своего будущего и потому совершенно безразличным к тому, что могло произойти с другими; по этой же причине он даже не предложил дочери комнату в Люксембургском дворце; тогда она попросила у него позволения разместиться в Арсенале, на что он с присущим ему легкомыслием согласился.