Людовик XIV и его век. Часть вторая - [22]

— Ваше высочество, как вы терпите подле себя этого мазариниста? Если вы им недовольны, скажите лишь слово и мы его утопим!

— Напротив, — ответила принцесса, — я им очень довольна, ибо он только что сделал все, чего я желала.

— Ну, хорошо! В любом случае, пусть он возвращается в ратушу и ведет себя правильно!

Маршал не заставил говорить ему это дважды и вернулся в ратушу.

Мадемуазель де Монпансье продолжила в карете свой путь. Но, подъехав к улице Тиксерандери, она увидела прискорбное зрелище: то был герцог де Ларошфуко, только что раненный мушкетным выстрелом; пуля вошла в угол его правого глаза и вышла с другой стороны носа, у левого глаза, так что оба глаза у него были задеты и, казалось, выпали из глазниц, настолько все лицо его было залито кровью. Сын держал герцога за одну руку, а Гурвиль, один из ближайших его друзей, — за другую, ибо раненый ощущал себя полностью ослепшим. Герцог сидел на лошади, облаченный, как и те, кто его сопровождал, в белый камзол; но камзол этот был настолько покрыт кровью, что казалось, будто сам он красного цвета, а белыми на нем были пятна. Юный принц де Марсийяк и Гурвиль обливались слезами, ибо, видя герцога в таком состоянии, они не могли подумать, что он когда-нибудь поправится. Принцесса остановилась и хотела заговорить с ним, но он слышал ничуть не лучше, чем видел, и ничего не ответил ей.

Так что мадемуазель де Монпансье продолжила путь, но на этом ее встречи с ранеными не закончились. У въезда на улицу Сент-Антуан она столкнулась с Гито — смертельно бледным, в распахнутом камзоле и поддерживаемым солдатом.

— Ах, мой бедный Гито! — воскликнула принцесса. — Что с тобой случилось?

— Я ранен пулей навылет! — ответил Гито.

— Это смертельно?

— Полагаю, что нет.

— Ну, тогда не падай духом!

Шагах в ста дальше она встретила Валона. Это был еще один офицер из числа тех, кто сопровождал ее в Орлеанском походе. У него всего лишь была ушиблена поясница, но, будучи чрезвычайно тучным, он нуждался в спешной перевязке.

— Ах, — крикнул он, едва завидев принцессу, — мы все пропали!

— Напротив, — ответила мадемуазель де Монпансье, — мы все спасены, ибо сегодня командую в Париже я, как прежде командовала в Орлеане.

— Ну что ж, — произнес Валон, — это позволяет мне воспрянуть духом! Раз командуете теперь вы, то все пойдет к лучшему!

Принцесса приближалась к воротам Сент-Антуан, на каждом шагу встречая раненых, которых несли со всех сторон. Но в ком не приходилось сомневаться, так это в принце де Конде. Никогда еще он так не блистал: он поспевал одновременно всюду и, где бы ни был, творил чудеса.

Мадемуазель де Монпансье послала капитану, который охранял ворота Сент-Антуан, бумагу, удостоверявшую ее неограниченные полномочия и подписанную городскими властями, и приказала ему свободно пропускать всех солдат принца де Конде, а сама вошла в дом советника Счетной палаты г-на де Лакруа, ближайший к Бастилии, с окнами, выходившими на улицу.

Стоило ей вступить в этот дом, как туда примчался принц де Конде, узнавший о ее приезде; вид у него был ужасающий: лицо его покрывал толстый слой пыли, волосы были растрепаны и липли ко лбу, рубашка и колет забрызганы кровью. Кроме того, латы его были погнуты из-за полученных им ударов, а в руках он держал свою окровавленную шпагу с выщербленным клинком, ножны которой оказались потеряны.

— Ах, мадемуазель! — воскликнул принц, бросая на пол шпагу, которую тотчас подобрал конюший принцессы. — Вы видите перед собой человека, пребывающего в отчаянии! Я потерял всех своих друзей! Герцог Немурский, господин де Ларошфуко и Кленшан смертельно ранены, лишь я, слава Богу, не получил ни единой царапины, хотя и не щадил себя!

— Успокойтесь, принц! — произнесла в ответ мадемуазель де Монпансье. — Они не в таком скверном положении, как вы думаете. Кленшан в двух шагах отсюда, и врач за него ручается; господин де Ларошфуко ранен опасно, но, если Богу будет угодно, он тоже поправится; что же касается герцога Немурского, то из всех троих у него рана наименее опасная.

— О! Вы возвращаете мне силы, — воскликнул принц де Конде, — ибо, по правде сказать, сердце мое разбито! Простите меня, но я не могу не оплакивать стольких храбрецов, убитых из-за нашей личной распри!

И с этими словами он разрыдался.

Мадемуазель де Монпансье не пыталась остановить эту вспышку чувств, которую следовало ценить тем более, что подобное случалось у него редко; затем, видя, что он немного успокоился, она спросила его:

— Быть может, принц, вам лучше отступить вместе с вашими войсками в город?

— О, нет, нет! — ответил Конде. — Ни в коем случае! Самое горячее дело кончилось, и я постараюсь, чтобы остальная часть дня прошла в стычках. Прикажите только впустить в город обоз, стоящий за воротами, а сами оставайтесь тут, чтобы в случае необходимости к вам можно было обратиться.

— Итак, — еще раз спросила принцесса, — вы не хотите войти в город?

— Нет! — заявил принц де Конде. — Я не хочу, чтобы меня обвинили в том, что я средь бела дня отступил перед мазаринистами. Дайте мою шпагу, Гула, и снова за дело!

И с этими словами, поклонившись мадемуазель де Монпансье, он сошел с крыльца, проворно вскочил на свежую лошадь, ожидавшую его у дверей, и снова бросился в схватку.