Люди Джафара - [14]

Ну, гауптвахта — это вам не шутки. Губа — это все радости жизни. От форточки, распахнутой настежь в любой мороз, до веника, распущенного на конце толстенного троса килограм в шестьдесят весом.

Выручают только две вещи: сознание того, что всё это когда-нибудь закончится, и маленький глоток свободы в виде «нычек».

Человек уж так устроен, что не может без свободы, пусть даже это не настоящая свобода, а так, мерзкий суррогат. И даже если ты не куришь, то всё-равно начнёшь прятать во все укромные места спички и окурки. Для того, чтобы иметь хоть что-то, хоть какую-то тайну от «хозяев». И когда ты знаешь, что такая тайна у тебя есть, когда чувствуешь, что нарушаешь запреты, то ощущаешь себя хоть немного, хоть чуть-чуть, но свободным. Ну, а если ты к тому же ещё и куришь, то устраивать «нычки» тебе, как говориться, сам Бог велел.

Шмонали нас сурово, с раздеванием догола, заглядыванием во все отверстия и прощупыванием всей одежды, до трусов включительно. Поэтому придумывание надёжных «нычек» стало и своеобразным арестанским спортом.

Дешёвые придумки вроде окурков на форточке или спичек под погонами уже никого не убеждали. Поэтому спички обычно прятали между страниц Устава (казалось бы, куда уж ненадёжней, верно? Но вы мне скажите, какой военнослужащий, даже если он караульный, по собственной воле возьмёт в руки Устав? Разве что Джафар; тот читал Устав запоем, с любого места; но к счастью, Джафар не ходил в наряд начкаром по губе — должность уже не та). А окурки ныкали снизу в трубе-подставке бачка с водой. Очень надёжно. На моей памяти эти «нычки» не были обнаружены ни разу, а я просидел на губе за время пребывания в училище ни много, ни мало, суток шестьдесят з гаком.

Все эти «нычки» передавались из поколения в поколение губарей. И даже если вчерашний арестант сегодня заступал караульным, он не сдавал их начальству: ведь военная жизнь переменчива, и завтра он снова может оказаться арестаном.

Короче говоря, вышел с губы я через полных пятнадцать суток (старший камеры почти всегда сидит вдвое дольше, чем должен был бы сидеть: он ведь за всех дополнительные сутки получает, потому что за всё в ответе). И когда вышел, то почуствовал себя гораздо более мудрым и свободным, чем до гауптвахты. Это потому, что твой «хозяин» для того, чтобы держать тебя в своём русле, имеет чётко определённое и ограниченное количество методов, пусть очень большое, но всё же ограниченное. Несколько таких методов я уже знал — дополнительная строевая, дополнительная физподготовка, дополнительные наряды на службу, — и они, эти методы, меня не испугали. Вот теперь познакомился ещё с одним — с гауптвахтой. И опять не испугался. А значит, стал ещё немножко свободней, ещё немножко бесконтрольней.

Но тогда я ещё не сформулировал для себя, чего я хочу. Есть особи, которые просто не могут быть свободными: собственная бесконтрольность, отсутствие «хозяина», необходимость думать собственной головой их тяготит и угнетает. Есть люди, у которых всё наоборот. И я, кажется, принадлежу именно к этой категории.

Но тогда я этого ещё не знал. Тогда я просто ощущал, что плыву в реке клея по течению, что это плохо, что я этого не хочу. Вот и всё. Тогда я только начинал несмело шевелить руками и ногами, пытаясь вынырнуть и подгрести к берегу. Тогда мне было интересно, что ещё такого припас «хозяин», чтобы не позволить мне сделать этого.

И «хозяин» со временем продемонстрировал мне почти весь свой арсенал. Но это уже совсем другая история.

«Мы — сыны батрацкие…» — с удовольствием орала строевую песню наша батарея. Сыны батрацкие — значит, Батракова, нашего нового комбата. А с удовольствием, потому что майора Батракова мы, его подчинённые, просто обожали. И он, если честно, этого стоил.

Боевой офицер, афганец, как и все афганцы, совершенно равнодушный к требованиям неумолимого Устава, как и многие ветераны той войны неисправимый пьяница, майор Батраков подкупал и притягивал курсантов тем, что видел в курсантах таких же живых людей, а не «единицы».

Чисто внешне Джафар был гораздо более приличным командиром, чем Батраков: он никогда не обращался к курсанту иначе, чем на «вы», никогда не матерился, никогда не позволял себе рукоприкладства. Ведь всё это было раз и навсегда безоговорочно запрещено Уставом. Но Боже, каким же холодом тянуло от него, когда он сухо требовал от подчинённых неукоснительного исполнения уставных положений!

Батраков почти всегда обращался к курсанту на «ты», да ещё не по фамилии, а по кличке, он через слово матерился и в особо острые моменты мог сьездить по роже. Но это было так человечно после бездушных экзерсисов Джафара! С Батраковым можно было общаться ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ! А что может быть важнее?

Если Батраков ловил кого-нибудь из подчинённых на самовольной отлучке или каком-нибудь другом нарушении, он никогда не бежал стучать по команде, как старший лейтенант Бобринский, который предпочитал о подобных вещах докладывать наверх, а не наказывать нарушителя самолично (только для того, чтобы ещё раз потешить в себе дятла). Батраков всегда наказывал сам. И если Джафар за какую-нибудь провинность мог тебе всю душу измочалить своими «плёнка назад», нарядами на службу и сутками ареста, то Батраков просто обкладывал тебя с ног до головы и иногда давал по морде. По-мужски. По-человески. Без злости и издевательства. И курсанты никогда его не подводили.