Может, кто нибудь мне обьяснит, почему бы из Кременчуга поездом не отбыть сразу в Киев, домой? Тем более, что я там последние четыре года больше, чем по две недели в год, не проводил. Так нет же — вот она, загадочная русская душа! — сделал крюк через эту чёртову Полтаву. Зачем? Ностальгия замучила? Решил пощекотать нервишки воспоминаниями? Захотелось продефилировать победным маршем «по местам боевой и трудовой славы»? Дурак.
Автобус из Кременчуга прибыл в Полтаву ближе к полудню. Сразу идти «по местам боевой и трудовой славы» не хотелось. Вялая попытка растянуть удовольствие от хождения по этим ненавистным улицам в гражданке.
Зашёл в летнюю кафешку. Ларёк. Столы под навесами. Много людей. Одеты не по форме, кто во что горазд. Едят не синхронно, не по команде. Разговаривают. Безобразие! Джафара на вас нет!
Улыбаюсь сам себе. Хорош, хорош, Кондырев, дурака валять. Пора бы себя почувствовать нормальным человеком.
Становлюсь в очередь. Вокруг люди. Разнополые. Старые и молодые. Лысые и длинноволосые. Каждый второй — небрит. Стоп. Хорош. Подумай о чём-нибудь нейтральном.
«… а я ей говорю, знаете, милочка, я в ваших советах абсолютно не нуждаюсь. У меня самой — верхнее образование и муж главный бухгалтер …»
Это вон та толстуха говорит, в тесном платье в ужасные цветочки. Жарко ей, дорогуше, на летнем полтавском солнышке, взопрела вся, вот и нервничает.
«… шо, полтавский ветер пальцы покрутив?…» А это — вон тот ублюдок, в жуткой самопальной «варёнке». Лоб — на два пальца, надбровные дуги как у синантропа, глаза пустые, в общем, всё как положено. Развернулся вполоборота, челюсть ящиком комодным выдвинул и что-то втирает своему спутнику, как две капли воды похожему на него. Братья они, что ли?
Подходит моя очередь.
«У вас молотый кофе, да?… Очень хорошо. Тогда мне, пожалуйста, двойной, сахара столько же, сколько и кофе…»
«Это что же такое получится?» — с презрительным изумлением спрашивает из-за моего плеча прыщавая жердь с давно не мытыми патлами.
«О вкусах не спорят» — отвечаю.
«Ну у тебя и вкусы!..»
Продавщица, грубая баба в грязном халате, наливает кофе в чашечку прямо из джезвы.
«Простите, а ситечком Вы не пользуетесь?» — больше для проформы спрашиваю я.
«Шо?! — в её хриплом сопрано сквозит раздражение. — Каким ещё сытечком? Тебе шо, здесь ресторан, чи шо?»
«Ладно-ладно, проехали…»
Расплачиваюсь, забираю кофе, иду к свободному месту. Сажусь. Неторопливо закуриваю. В ларьке надрывается магнитофон: «Здравствуйте гости… Ай, не надо, ай, бросьте…» Оглядываюсь по сторонам. Трое алкашей, синхронно закидывающих в глотки порцию за порцией шмурдила. Дородная супружеская пара напротив, уминающая сосиски «Школьные». Воробей-жидок, торопливо и метко — глаз-алмаз! — склёвывающий крошки.
Нормальная гражданская жизнь, к которой я так стремился. Смотреть противно.
Посидел, покурил. «Срань!..» Кинул окурок в неначатый кофе, поднялся и пошёл прочь…
На КПП училища незнакомый мне дежурный. Я и заходить не стал — всё-равно не впустит. Метрах в ста от КПП привычно перемахнул через забор. Осмотрелся. Тоска. Побрёл куда-то, сам не знаю куда.
Вон казармы, вон актовый зал, бывшая церковь, вот «шилка» стоит на постаменте. Всё до боли знакомо. Именно, что до боли! Кое-где на аллеях видны идущие по своим делам курсанты, иногда в отдалении проплывает «фуражка-звёзды». Обычный будний день. И даже как-то странно, что та жизнь, которая здесь течёт и которая так долго была моей, по-прежнему продолжает течь, хотя уже вне меня. И ровным счётом ничего в ней не изменилось. Всё по-старому. Это странно и непривычно.
Никак не могу поверить, что эти четыре года уже закончились, закончились навсегда, что никогда мне не носить х/б и курсантских погон, что всё это безумие уже позади.
Я свободен! Свободен! Я сам себе хозяимн! И в моей жизни никогда больше не появятся огромные гулкие помещения казарм, и отрывистый лай команд, и сверкающие полы ненавистного туалета, и красный свет гауптвахты… Ничего этого уже не будет. Никогда.
И ещё. В моей жизни никогда больше не будет Джафара. Что может быть лучше в подлунном мире?
Я резко разворачиваюсь и возвращаюсь к стене. Выбираюсь наружу, в огромный внешний мир, который всё-же неизъяснимо прекрасен. Всё. Военный период моей жизни закончен. И горечь, и тоска его тоже закончились. Я специально побывал сейчас в училище, чтобы оставить там всё, что я оттуда взял. Отныне я буду вспоминать события этих четырёх лет без боли. Лишь с тихой, полуравнодушной грустью. Потому что отныне я свободен. Потому что всё уже закончилось.
«Прощай, Джафар!..» Я ухожу по направлению к вокзалу.
Как ни странно, Джафар вовсе не был азиатом. Он был тем, что страшнее любых азиатов на свете. Представьте себе, что получится, если взять обычного шепетовского жлоба, заскорузлого и домотканого, большим шприцом высосать у него через уши всё содержимое черепной коробки, а потом через те же самые уши запихнуть в освободившееся пространство Устав Вооружённых Сил Советского Союза; знаете, вырывать из этого талмуда страничку за страничкой, сворачивать в трубочку и проталкивать в середину. Что, по-вашему, получится? Джафар. Именно он. Как-раз таким способом его в своё время и сконструировали. Деревянную игрушку для войны в мирное время, синий от бритья и служебного рвения манекен, одуряюще пахнущий тройным одеколоном.
