Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939 - [108]

Четырнадцатого августа Марлен Дитрих покидает Антиб. Впервые за несколько лет ей предложили роль в фильме, и она собирается плыть на корабле в Америку. Руди на вокзале просит ее в следующий раз обращаться с ним более уважительно. Дитрих в ответ только машет рукой из отъезжающего поезда, белый рукав развевается на ветру. Гуд бай, Европа. В Голливуде она снимется осенью в вестерне «Дестри снова в седле». Дитрих играет некую Френчи, выступающую в салуне. А песни, которые она там поет, — прожженные, меланхоличные, безнадежные и безвременные, написал не кто иной, как Фридрих Холлендер, который в эмиграции тоже пристроился в Голливуде. По тому, как она играет и поет в этом фильме — более эмоционально и кокетливо, — чувствуется, что она сделала правильные выводы и поняла, как стать женщиной мечты для Дикого Запада. Словно в награду за эту роль Марлен Дитрих получает американское гражданство.

Таким образом, Марлен Дитрих заканчивает тридцатые годы точно так же, как она начала их в фильме «Голубой ангел»: в роли порочной красотки, сводящей мужчин с ума. Но на этот раз она завязывает роман не с режиссером, а с Джимми Стюартом, исполнителем главной роли.

Эрих Мария Ремарк приезжает в Америку вслед за ней, оставив позади Европу и жену Ютту, осыпающую его упреками, он хочет быть рядом с Дитрих. Но в Голливуде Марлен Дитрих не подпускает его близко, потому что в данный момент не очень нуждается в этом меланхоличном любовнике из Старого Света, и в один из вечеров он кричит ей: «Люби меня!» Она молчит. Она начинает петь — петь песню Фридриха Холлендера, песню всей своей жизни, которая с 1932 года начертана у нее в душе и на теле: «Я не знаю, кому принадлежу, я слишком хороша для одного». Он уходит, хлопнув дверью.

*

Как кстати, что летом 1939 года в Венгрии издается книга под названием «Кстати, о Казанове». Миклош Сенткути создал странную смесь из теории любви и биографии великого венецианца, в которой он приходит к выводу, что Казанова, судя по всему, первым разгадал истинную суть любви. Ее основа — «движение вперед». Только так она может возникать вновь и вновь. И на примере похождений Казановы по городам, сословиям и альковам он показывает, что «суть любви — безответственное жонглирование разными сферами». А Казанова годится в качестве ролевой модели потому, что он католик — у протестанта ничего подобного не получилось бы. Только католику знакома магия исповеди после прегрешения. А мы, потомки, получили в подарок от Казановы его исповеди, которые он назвал книгами. Да, его заслуга состоит в том, что он «превращает в великую радость то, что грозит другим романтической погибелью».

*

Клаус Манн обосновался в Новом Свете. Но даже в Санта-Монике и в Беверли-Хиллз он мечтает только о старой Европе. И в этом он не одинок. Вместе с Олдосом Хаксли и Людвигом Маркузе они пьют холодные коктейли и вспоминают жаркое лето 1933 года в Санари-сюр-Мер. У бассейна рядом с домом Вики Баум, на диване у Рут Ландсхоф, на пляже с Кристофером Ишервудом, вечерами за барной стойкой с Билли Вильдером и Фрицем Лангом он часами самозабвенно говорит о двадцатых годах в Берлине, которые отсюда, из Калифорнии, кажутся всё более и более золотыми. А когда Клаус Манн остается один в своем номере, когда снаружи горят неоновые вывески и манят наркотики, его охватывает печаль: «Опять эти ужасные рыдания, слезы от переутомления, от безнадежности. Ах, они не утешают». Клаусу Манну причиняют страдания нацистский режим, вынужденная эмиграция, а также конец отношений с Томасом Куинном Кёртисом. У Кёртиса иногда мелькают проблески былой любви, но в августе он твердо решил двигаться дальше, чтобы спастись. Клаус Манн ищет утешения в романах с наивными юношами, но они быстро надоедают ему, его охватывает ужас, когда маячит перспектива провести с кем-то из них целые выходные. Вместо этого он предпочитает уноситься в мечтах в старые добрые времена, часами сидит в библиотеке Рольфа Нюрнберга и читает Fackel, Querschnitt, Die Dame, Weltbuhne. Натыкается на свою старую статью: «Сексуальные патологии и национал-социализм» ноября 1932 года. Собственное пророчество немного утешает его. А тут еще и отец, этот «волшебник», пишет Клаусу, что считает его новый роман «Вулкан» удачным. Но очень скоро палящее солнце Калифорнии сжигает в нем всю позитивную энергию. Когда Клаус Манн узнаёт о самоубийстве отчаявшегося друга-эмигранта, он вспоминает всех погибших за последние годы — Иозефа Рота, Эрнста Толлера, Эдёна фон Хорвата, Рикки Хальгартена — и задумывается о том, жива ли еще Аннемари Шварценбах. «Воспоминания, без конца», — записывает он 21 августа 1939 года. Потом вдруг: «И всем им уготован жуткий конец. Предчувствие собственной гибели. Пусть она случится до того, как увижу уход всех тех, кого я знал — и любил».

*

Дуре Грюнбайн написал стихотворение о дне 23 августа 1939 года [104]. Оно заканчивается так:

Вспомни тот день, тот летний день, когда люди в европейских городах в последний раз свободно и без страха сидели в кафе, смеялись и спорили с быстрыми жестами и робкими взглядами из архивной кинохроники, в синем тумане сигарет над тротуарами. Вспомни пикник сюрреалистов, взрослые игры на Лазурном Берегу, то последнее и главное лето авангарда, великий момент, тянувшийся до тех пор, пока последний гуманист не подох в сухом песке у реки на испанской границе.