Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939 - [105]

*

Виктор Клемперер оглядывается назад и читает старые дневники. Он удивляется тому, что в 1937 году полагал, будто достиг «пика отчаяния и безнадежности». Становится всё хуже и хуже. Его жена Ева в депрессии и почти не встает с кровати, часто она только под вечер выходит из своей комнаты. Как еврею ему теперь запрещено пользоваться библиотекой, владеть автомобилем, ходить в кино. У них закончились деньги. Он в отчаянии пытается эмигрировать в Америку или в Палестину, но ничего не получается. Скоро ему придется носить звезду Давида, чтобы ходить по улицам Дрездена. Тем не менее он спокойно записывает в дневнике: «Не хочу скоропалительно утверждать, что мы достигли последнего круга ада».

*

В 1939 году французский писатель Селин получает письмо от Цилли Пам из Вены, от своей бывшей любовницы-еврейки. Она пишет, что ее мужа убили в концлагере Дахау. Селин отвечает 21 февраля — «печальные новости». А вот у него, мол, всё наоборот — его бойкотируют во Франции за антисемитские взгляды, и скоро ему нужно будет отвечать перед судом. «Как видите, евреи тоже преследуют». Потрясенная Цилли роняет письмо. Спустя какое-то время она узнает о том, что вышел немецкий перевод новой книги Селина — «Школа трупов». В этой книге есть такие строки: «Я чувствую себя другом Гитлера, другом всех немцев, я нахожу, что они — мои братья, что у них есть все основания быть расистами» [100]. А вот итальянский антисемитизм он отвергает, он, дескать, «едва теплый, вялый и недостаточный. Я нахожу его рискованным. Различия между хорошими евреями и плохими? Что за чушь». В общем, резюмирует Селин, евреи виноваты во всём: они доминируют в мировых финансах, в Голливуде, в прессе и в Лиге Наций и даже осмеливаются «уводить самых красивых ариек».

*

Рут Ландсхоф, воплощение золотых двадцатых в Берлине, удачно эмигрирует в США после безрадостных, бесплодных и мучительных тридцатых годов в Париже, Берлине и Венеции. В январе 1937 года она разводится с мужем, графом Фридрихом Йорком фон Вартенбургом, которого она, не имеющая детей, даже после развода называет «сынок». А 10 марта 1937 года она садится в Шербуре на пароход, отплывающий в Америку. В Нью-Йорке она поселяется у своего друга Франческо фон Мендельсона, тоже эмигрировавшего, который когда-то был самой яркой птицей берлинской богемы, свидетелем у нее на свадьбе и любовником Густафа Грюндгенса. В Америке Франческо всё глубже уходит в депрессию и в зависимости, его американским домом становятся наркологические клиники, он везде носит с собой виолончель работы Страдивари, но его руки уже слишком слабы, чтобы держать главную любовь его жизни.

Вскоре Рут Ландсхоф переезжает от Франческо в Калифорнию, чтобы не утонуть вместе с ним, и пытается как-нибудь пробиться в Голливуде. Ее тексты не публикуют, и тогда она выпускает проспекты, в которых предлагает свои выступления с рассказами о годах славы. У нее можно заказать рассказ о Чарли Чаплине, о золотых двадцатых, о «Голубом ангеле» или о Берлине конца двадцатых/начала тридцатых. Пожалуй, самое интересное выступление называлось так: «Грета Гарбо, или Эмоция без последствий». В нем речь шла о том, как целое поколение сделало своим идеалом холодность, великими наставницами в которой были Грета Гарбо и Марлен Дитрих, эти две скалы. Но поскольку почти никто не покупает билеты на ее выступления, Рут Ландсхоф готовит покушение. Вместе с одним американским другом она пишет небольшую книгу «The Man Who Killed Hitler». В ней некий венский терапевт убивает Гитлера бюстом Гинденбурга. К сожалению, это только мечта. (Намного позднее, когда Гитлер действительно будет уже мертв, Ландсхоф переедет из Лос-Анджелеса обратно в Нью-Йорк, будет близко дружить с Труменом Капоте и Энди Уорхолом, там же и умрет в 1966 году: из золотых двадцатых в Берлине попасть в сердце нью-йоркского поп-арта шестидесятых годов — вот ведь жизнь.)

*

Руди и Спиди Шлихтер, экстравагантная пара из последних сезонов берлинской богемы, по-прежнему крепко связанная своей садомазохистской любовью, иногда заходят в гости к старым друзьям — Эрнсту и Грете Юнгер. Давно, в двадцатых годах, Шлихтер уже писал портрет Юнгера, видя в нем идеальное воплощение самого себя. А теперь в мастерской Шлихтера появляется новый портрет, уже юберлингенского периода. Юнгер изображен на нем с обнаженным торсом и в очень героическом виде. Когда политическая ситуация в Германии становится еще более мрачной, когда даже Готфрида фон Крамма за гомосексуальные действия сажают в тюрьму на несколько месяцев, героическому Эрнсту Юнгеру становится страшновато. Он пишет Шлихтеру, что вдруг понял — «такой портрет не очень уместен в этой стране». Поэтому Юнгер вежливо просит принять цензурные меры: «Поэтому я был бы очень признателен, если бы Вы набросили на меня какой-нибудь плащик». Причем Юнгер подразумевает примерно такой плащик, какой упоминается в его новой книге, тогда и картину тоже можно было бы назвать «На мраморных утесах», как и книгу, над которой он работает. Редко где можно так явственно ощутить страх Эрнста Юнгера перед репрессиями нацистов, как в этом отчаянном желании заполучить благопристойный плащик.