Любовь с алкоголем - [29]

Палец Аны у губ — тихо… А в доме и так тихо. Все ушли в каньон Платие, ловить рыбу на Мораче. И так тихо все в доме, что слышно биение своего собственного испуганного сердца и половицы в старом доме Аны, кирпичного цвета половицы, оказываются такими звучными. Каждый шаг под нестройный их аккомпанемент-скрип. Каждый шаг в угол комнаты бабушки Аны, где висят образа, иконы и где всегда горит огонек лампадки…

Почему-то она казалась грязной — икона Святого Георгия. И Божья Матерь с Христом была в сальных пятнах. И на обоях, рядом, было сальное пятно. Это сестра Аны сделала. Она, чтобы хвост себе завязать, затягивала волосы на макушке одной рукой, другой обматывала вокруг них ленту и потом, уже держа два конца ленты, прижимала макушку свою, хвост, к стене и завязывала тогда свободными руками бант. Каждое утро эта церемония проделывалась… поэтому и пятно было. Около Божьей Матери. А Святой Димитрий был с луком и стрелами, с мечом… А у Аны волосы были заплетены косой. Ее бабушка заплетала. Бабушка ее была всегда в черном, и только платочки менялись, смягчая или все-таки нет, не смягчая, лица беззубой и с мясистым носом старухи. АСлавица ее поэтому и боялась — из-за ее носа.

Ана шевелила губами, шепча молитву. Славица все хотела ей крикнуть: «Да говори же громче, Ана! Я же ничего не понимаю!», но почему-то никогда, никогдашеньки не крикнула она, ни даже попросила, нет… Ана вдруг останавливалась, испуганная — кошка прыгала с печки, с лежанки, глухо на скамью «ууух», на пол «уххх»… Они боялись молиться? Они же были в Черногории, в центре веры, в Государстве. Как в Ватикане, наверное. К Владыке приезжали отовсюду, ручку поцеловать… Слава запомнила из молитвы только «Отче наш… на небеси…» и что-то про святого Георгия. Наверное, потому что отца ее звали Георгием. Хотя не было уже отца, Славе уже было лет шесть… Ана крестилась, и Слава повторяла за косо глядящей Аной, наклоняя голову. Ей так не хотелось целовать икону за Аной! У нее даже голова тряслась от страха, и дрожь потом переходила на губы — только бы не дотянуться ими, только бы не коснуться, хотя бы на миллиметрик воздушный… А Ана хмуро глядела, и глаз ее правый еще больше косил. У Славицы тоже косил, но ее водили на УВЧ и все прошло. А Ану не водили…

А потом Ана вставала на постель своей бабушки и тянулась к шкафу. На нем были составлены чемоданы, а между ними хранилась бутыль с черно-коричневой жидкостью. Бутыль была закрыта пробкой, чуть обрезанной со всех краев, иначе не вошла бы в горлышко… И еще там был пакетик с печеньем. Специальным. Это все было из церкви бабушкой принесено. Потому что рядом не было церкви и каждый раз надо было просить кого-то везти в церковь. И вот у нее все это было туг, на шкафу освященное в церкви. И была там ужасная ложка. Надо было съесть печенинку — причаститься — и запить черно-коричневой жидкостью из страшной, как казалось Славице, ложки в руке Аны. И Славица закрывала глаза и ждала прикосновения ложки к губам, и всегда тошнота подступала к горлу, и во рту становилось сладко-пресладко, как перед рвотой, и челюсти сводило будто судорогой. Потому что хоть и закрыты были глаза, внутри, на изнанке века, вырисовывалась эта ложка и беззубый рот бабушки Аны, шамкающий, трясущийся, заглатывающий жадно эту ложку.

Все были атеистами в семье. Это сейчас мать Славицы, на старости лет и будто с разрешения, стала ходить в церковь, молиться и ставить свечи за спасение души Славицы, брата ее Драгослава и всех сербов. Хотя… она вот тайно крестила же Драгослава, а? Может, потому что тот родился во время войны и отца рядом, во время рождения сына, не было. Он воевал, был в партизанах, потом на фронте. А когда Славица родилась, он был коммунистом, и ни о каком крещении и речи быть не могло. Речь уже была о разводе, вот о чем.

Долгие годы она ездила летом в этот дом у Морачи. Да и зимой они приезжали в Подгорицу, потому что Тито хоть и любили, старые люди все равно называли город по-старому, и их кто-нибудь отвозил к дому. На горах лежал снег, и Славице даже больше нравилось там зимой. Все было суровее. И даже магистраль над рекой, издали она казалась опасной тропиночкой, как на фотографиях, которые у Славицы были собраны в конверте, фотографии из детства. Но ни одной не было как-нибудь, хоть чем-нибудь связанной с религией. Ведь там же были монастыри кругом, церквухи… А у Славы были фото Морачи в тумане или после дождя — мутной, страшной. Или в каньоне, среди камней и скал она извивалась, бушевала, кипела… И мальчишки в ней купались. Жуть, какая холодная она была в верховьях, в горах. А около дома росли яблони, и ужасная бабушка Аны и бабушка Славицы варили варенье из яблок, которые падали в траву, ранние самые. Получалось повидло. И его мазали на блины…

Ей казалось, что в Америке слишком много Бога. Нельзя было красиво выйти замуж без Бога. Потому что, если не в храме, то в даун-тауне, в суде, стоишь в очереди с мексиканцами, чтобы тебя зарегистрировали. Нельзя красиво встретить Новый год, потому что все отмечают Рождество и даже выкидывают елки к Новому году. Из-за повсеместного присутствия Бога Америка иногда казалась такой провинциальной, отсталой… Хотя католицизм и протестантство были куда более гибкими религиями, чем православие. От православия веяло какой-то дремучестью и забитостью, перед чем надо дрожать в страхе, причитая «Господи прости, Господи прости, прости Господи, споди… споди…» И если и можно верить только из одного страха, то у Славицы вообще преобладала… брезгливость! Ложка эта жуткая из детства! В современной же американской церкви все было доведено до телевизионной истерии и опошлено до бесстыдства пастора, телесвященника, заливающегося слезами и потом орущего на всю страну, раскаиваясь в том, что кого-то… выебал!