Литературные портреты: В поисках прекрасного - [208]

Еще более удивительную компетентность, достойную Бальзака, Мальро проявляет в глубоком понимании дельца Ферраля. Мне нравится сцена, где Ферраль оказывается лицом к лицу с «директорами больших кредитных учреждений»… «Со времен войны эта горстка, развалившаяся на диванах, стоила французской казне, только государственным фондам, восемнадцать миллиардов». Очень хорошо, как он и говорил десять лет назад: «Каждый, кто просит совета, куда инвестировать свои средства, у малознакомого человека, наверняка будет разорен». Эти слова могли бы принадлежать Гобсеку – я говорю это в похвалу. И Гобсек был великим дельцом, и Мальро не давал себя провести.

Кривая деятельной жизни четко прочерчена в названиях трех частей «Надежды». 1) «Лирическая иллюзия» (она была непродолжительна и уступила место ясности отчаяния). 2) «Проявление Апокалипсиса» (это война ради войны, терроризм ради терроризма). 3) «Надежда» (после авантюры встает, как заря, желание надеяться). «Нет пятидесяти способов воевать; есть только один, и это – быть победителем». Человек – это сумма его поступков. Действуя, он создает свою историю. И да будет она столь велика, сколь возможно. Вот цель, и вы выходите из абсурда.

III. Человек и история

Конечно, у Мальро космическое мышление. То, что он замечает сейчас, вызывает у него в памяти картину бывшего ранее. Находясь в 1940 году в плену и наблюдая за своими сотоварищами, он видит (как Пруст узнавал в солдатах 1914 года французов Сент-Андре-де-Шан) лица готов и вековую память бедствий. «Из-под этой вековой привычки к несчастью проглядывала не менее древняя человеческая хитрость, тайная вера, терпение вопреки всем поражениям, то, что когда-то испытывалось перед голодом в пещерах… В оцепенении нашей берлоги, под вечным солнцем, шепчет доисторический голос». Войдя со своими танками, в скрежете гусениц, в оставленную деревню, он находит там вечные риги, урожай, собачонок.

«Я слышу за этим живописным изобилием шорох и жужжание веков, уходящих так же далеко, как потемки этой ночи: риги, переполненные зерном и соломой, с балками, прячущимися под побегами гороха, с боронами, жердями, дышлами, деревянными повозками, где все – зерно, дерево, солома или кожа (весь металл реквизирован), – все окружено догорающими кострами беженцев и солдат. Это риги времен готов; а наши танки, заправляющиеся водой в конце улицы, похожи на чудовищ, преклонивших колени перед библейскими источниками… О, какая древняя жизнь!»

Ему нравится воскрешать в памяти тысячелетия и слушать шепот веков. И задаваться вопросом: правомерно ли искать вечного человека в человеке современном? Вот одна из тем рассуждений, составляющих значительную часть «Орешников Альтенбурга». Эта прекрасная книга, одна из лучших у Мальро, воскрешает для нас беседы Понтиньи, Шарля дю Боса[427], Андре Жида, Поля Дежардена[428], и, если не ошибаюсь, Мальро, описывая разговоры в Альтенбурге, думал о цистерцианском аббатстве. Мне кажется, я узнал черты Шарля дю Боса в графе Раво. Но Мальро в основном давал слово немецкому ученому Мельбергу, излагавшему идеи, аналогичные мыслям Фробениуса[429].

Как считает Мельберг, специалист по Африке и древним цивилизациям, когда ученый погружается в глубь веков, он обнаруживает в потустороннем мире царства Ур[430], в загробном мире шумеров те же города, то же государство, общество, похожее на муравейник; в жреческом загробном мире – царя, сила которого возрастает в зависимости от фазы луны и которого умерщвляют в случае затмения. Этот царь одновременно и есть сама луна. Мы находимся в космических владениях, предшествующих всем религиям. «Убивают в вечности. Боги еще не родились». Позже, будь это буддизм, иудаизм, христианство, ислам, весь известный нам мир пришел к религиозному мышлению. «Но ментальная структура, заключенная в космической цивилизации, также несовместима с религиозной ментальностью, как христианская вера с вольтерианским рационализмом». Где же здесь вечный человек?

Некоторые народы не ведали связи между половым актом и рождением ребенка. Как дать им понять христианство и Благовещение? А другие еще не знали товарообмена. Как им объяснить нашу экономику и социальные структуры? Где связь между ними и нами? «История, – говорит Мельберг, – должна дать смысл человеческой авантюре – как боги. Объединить человека и бесконечность… Мы люди только потому, что мы думаем; мы думаем только то, что нам разрешает история, а она, несомненно, не имеет смысла». Но нам это невыносимо. Пусть это называется историей или как-нибудь иначе, но нам нужен понятный мир.

«Сознаем мы это или нет, только он один утоляет нашу жажду выжить. Если ментальные структуры бесследно исчезают, подобно плезиозаврам, если сменяющиеся цивилизации годны только на то, чтобы отбрасывать человека в бездонный колодец небытия, если существование человечества поддерживается только ценой неумолимых метаморфоз, не имеет значения, что люди в течение нескольких веков передают друг другу свои понятия и технологию: ибо человек – это случайность, а мир создан из забвения».

В Мельберге воплощена частица Мальро, причем негативная. Когда другой участник дискуссии доказывает, что все это парадоксально, что в человеке есть нечто вечное и мы очень хорошо понимаем произведения египетского или готического искусства, в ответ мы слышим, что художник (и те, кто его понимает) – это исключение; что христианство изобиловало нехристианами, а в Египте было полно крестьян, которые не были египтянами. Вы находите, что риги и урожаи вечны? Конечно.