Литературные портреты: В поисках прекрасного - [207]

Героев Мальро больше интересуют действия, а не доктрины. Конечно, идейно они отличаются друг от друга. Причем в гораздо большей степени, чем это признавалось. Один критик (Андре Руссо) написал: «Персонажи Мальро настолько нежизненны, что сразу стираются из памяти читателя. От Гарина или Винсента Бергера в моей памяти остались только силуэты, рассуждающие с бомбой или револьвером в руках и метафизикой в мозгах». Я не разделяю этого ощущения. Гарин незабываем, террорист Хонг внушает ужас, идеалист Ченг-Дай удивительно человечен и тонок, чета Кио – Май трагически проживает свою странную любовь, великий делец Ферраль – мощная фигура. Но все эти люди вовсе не хотят преображать свою волю в мысль. Им необходимо проявить себя вовне, уйти от своего абсурдного сознания. Приключения – их алиби. Риск – их стихия. «Как всякое сильное ощущение, опасность, исчезая, оставляла его опустошенным, он снова стремился к ней». Эта фраза относилась к Чену, персонажу «Удела человеческого», но взгляните, как она подходит самому Мальро, который, едва избежав одной опасности, бросается на поиски другой и покидает интернациональную бригаду, чтобы вступить во французское Сопротивление.

До сих пор многие из его героев, причем лучшие из них, были иностранцами в странах, за которые сражались. Гарин не китаец, Кио – полукровка, Бородин не имеет представления о Китае, интернациональная бригада не испанская по определению. Современный искатель приключений, будь то англичанин Лоуренс, воюющий на стороне арабов, или американец Хемингуэй, сражающийся рядом с испанскими республиканцами, был чаще всего чужеземцем в стране, за свободу которой он был готов отдать жизнь. Еще более парадоксально, что герой Мальро (вплоть до 1940 года) не воюет за идею, он плохо чувствует себя в партии. Он борется против богатых, против сильных, против власти, он восстает против всемирного лицемерия, как Ван Гог против академизма, он борется, чтобы бороться. И все это без иллюзий, без сомнения в том, что лицемерие возродится под другой личиной. Это действие в чистой форме.

Я представляю, что в тот день, когда Мальро открыл в де Голле героя себе по сердцу, питающего по отношению к людям не больше иллюзий, чем он сам, и не только не чуждого его цели, а тесно спаянного с ней, он испытал глубокое умиротворение. Возможность поставить приключение на службу порядку облегчала задачу. Сражаться за Францию, сражаться за Запад, за культуру, – это совпадало, наконец, с глубинной природой Мальро. Франсуа Мориак, человек с глубочайшей интуицией, предчувствовал эту эволюцию еще в то время, когда «Удел человеческий» был удостоен Гонкуровской премии и когда буржуазное капиталистическое общество в каком-то опьянении короновало молодого человека, грозившего ему мятежами и всеобщими забастовками и действовавшего заодно с теми, кто отделял Европу от Азии.

«Мы живем в странном обществе, – писал тогда Мориак, – оно состарилось, ему скучно, оно прощает тех, кто его развлекает, даже пугая его… Талант его обезоруживает. Вот юноша, с мальчишеских лет идущий на него с кинжалом в руке. И что же? Он талантлив, более талантлив, чем другие в его возрасте… В году Божьей милостью 1933-м хорошая книга все извиняет». Удивительно, что Гонкуровская премия и это признание заставили Мориака вообразить «вторжение успеха в судьбу, ориентированную на отчаяние». Он заключает: «В конце концов, честолюбие – это возможный выход». В 1945 году Мориак выиграл пари у себя самого, Мальро стал министром.

Что касается меня, в его книгах я был потрясен технической компетентностью в самых различных областях. Там есть люди физического труда, как Чен, способные на простые и грубые действия. Но действия требуют вождей, а вожди, чтобы командовать, должны знать, о чем они говорят. Мальро изумительно понял механизм подрывной деятельности, терроризма и революции. Он поймет и механизм управления. Он знал, что в итоге только профессионалы могут победить в революции. «Революция начинается как широкий незаконный захват власти», – говорит Гарсия («Надежда»). Эрнандес отвечает: «Эти отряды будут раздавлены двумя тысячами солдат, знающих свое ремесло». И Хименес: «Смелость самоорганизуется, она живет и умирает, ее нужно держать в порядке, как винтовку…»

Мальро говорит о войне как профессиональный солдат: «Убивать – это экономическая проблема: потратить как можно больше железа и взрывчатки, чтобы потерять как можно меньше живой плоти». Американские генералы, которых я знал в 1943–1945 годах, придерживались этого принципа. Нельзя забывать, что Мальро был действующим летчиком, командиром эскадрильи, командовавшим республиканской авиацией в битве за Медельин. Эта компетентность придает его описаниям войны неопровержимую достоверность.

«В Теруэле три самолета летали над полем; каждый высматривал сигнальные огни остальных, для того чтобы сгруппироваться. Внизу трапеция поля, казавшегося теперь таким маленьким, терялась в ночной бескрайности сельской местности, где для Маньена все совпадало с этими жалкими огнями…» «Один за другим, первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, из облаков появились вражеские самолеты. Республиканские истребители были одноместными, с низко посаженными крыльями, их нельзя было спутать с „хенкелями“. Маньен снова напряженно посмотрел в бинокль: три самолета сблизились. „Если бы у нас были приличные пулеметы, мы смогли бы удержаться“, – подумал он. Но это были всего лишь старые, неспаренные „льюисы“. „Восемьсот выстрелов в минуту, помноженные на три, равняются двум тысячам четыремстам. Каждый «хенкель» может сделать тысячу восемьсот выстрелов, умножить на четыре, получается семь тысяч двести“. Он это знал, но всегда получал удовольствие, повторяя».