Литературные портреты: В поисках прекрасного - [209]

«Чем меньше люди внедрены в свою цивилизацию, тем больше они походят друг на друга, согласен! Но чем меньше они в нее внедрены, тем вернее они исчезают… Можно представить себе постоянство человека, но это постоянство в небытии… Вне мысли вы можете иметь или собаку, или тигра, или льва, если вам хочется, но это всегда будет животное. Все люди, безусловно, едят, пьют, спят, развратничают; но едят разное, пьют разное, мечтают о разном. Общего в них только сон (если он без сновидений) и смерть».

Здесь надо напомнить, что речь идет о дискуссии. Утверждения Мельберга преувеличены, и Мальро это хорошо знает. Второй собеседник не понимает, почему жизнь человеческая не может стать историей. «Самая большая тайна, – говорит Вальтер Бергер, – не в том, что мы случайно оказались вброшенными между изобилием материи и звездами, а в том, что в этой тюрьме мы создаем образы, достаточно мощные для того, чтобы отрицать наше небытие». Мы еще встретим эту мысль, когда будем рассматривать взгляды Мальро на искусство. Но история – это уже другая форма творчества. Она навязывает вразумительное упорядочение массы фактов, на первый взгляд бессвязных, что является и научной задачей. Мальро не принимает «историю-царицу» гегельянства или марксизма, бесповоротных течений, увлекающих человечество. История творится человеческой волей каждое мгновение, в каждой точке земли. «Человек – это не то, что он прячет… жалкая горстка секретов… Человек – это то, что он делает».

И если то, что он делает, не лучше понято в тысячелетиях, как не поняты нами лунные цари и люди-пантеры, что за важность? Пеги некогда показал, что обращающиеся к потомкам никогда не думали о том, кто эти потомки. «Что потомки похожи на них. Что потомки – это они сами позже… Они хотят сделать потомков судьями. У потомства будут другие заботы, знайте это: их собственные». Пеги прав. Потомки интересовались Цезарем, да, но меньше, чем каким-нибудь министриком (во время его пребывания на посту) или звездой сцены (современной им). Потомки иногда немножко думают о Цезаре, иногда – о Людовике XIV, но одновременно об обоих думают очень немногие. А если и думают, то либо в связи с Версалем или Сен-Симоном, либо в связи с произведениями искусства. Это возвращает нас к основной мысли: человек – это то, что он делает или заставляет делать других.

Мальро и его герои неравнодушны к завоеванию места в истории. «Присутствовать среди большого числа людей и, может быть, надолго. Я хочу оставить шрам на этой карте. Раз уж я должен играть со своей смертью, я предпочитаю играть с двадцатью племенами, а не с ребенком». С двадцатью племенами? Лучше уж с целой нацией, древней нацией, принесшей герою огромный вклад своего прошлого и своей славы. Потому что народ – это также и то, что он сделал.

«Вот он, французский крестьянин, прислонившийся как камень к вселенной… Приоткрытые двери, тряпки, следы ушедших людей, библейский рассвет, где сталкиваются века. Как проникает весь ослепительный секрет утра в того, кто припадает к нему пересохшими губами! Со смутной улыбкой приоткрывается тайна человека, и воскрешение земли – не более чем его трепетное окружение. Я понял теперь, что значили древние мифы о существах, вырванных у смерти. Я уже не помню о страхе. То, что я ношу в себе, – это открытие простой и священной тайны.

Быть может, так Бог смотрел на первого человека…»

Космическое осознание священного, историческое осознание Франции – вот что является самым жизненным в зрелом Мальро.

IV. Эротика и любовь

Многие люди думают найти абсолют в любви, союзе одновременно плотском и мистическом. Но только не герои Мальро. Они ищут убежища не в любви, а в эротике. «Эротика появляется в книге, как только к отображению физической любви примешивается идея принуждения», – пишет Мальро в предисловии к «Опасным связям».

Почти все мужчины, которых он описывает, мечтают о ситуациях, в которых они смогут принуждать женщину к объятиям или причинять ей боль. Женщина для них – объект наслаждения, вещь в ряду других вещей.

«– Когда ты в первый раз переспал с женщиной, что ты потом почувствовал? – спросил Жисор.

Чен сжал кулак.

– Гордость.

– Потому, что ты мужчина?

– Потому, что я не женщина.

В его тоне не было злобы, только полное презрение».

Принудить, презирать и этим подтвердить себе свое могущество – вот что ищут в эротике Ферраль («Удел человеческий») и Перкен («Королевская дорога»). Им нравится, когда их жертва (нельзя назвать ее партнершей) не соглашается. Они хотят видеть в ней анонима. Пусть это будет просто особь «другого пола». Перкен уверен, что почти все мужчины в глубине души женоненавистники. «Его обладание телом было похоже на избиение». Что касается Ферраля, «он наслаждался, представляя себя на месте той, которую он принуждал, это было ясно. В итоге он совокуплялся только с самим собой, но, чтобы все получилось, он должен был быть не один».

Положение, которое оправдывает ярость и ненависть к женщине. Вот письмо Валери, сильной женщины, к Ферралю: «Дорогой, я не та женщина, которую имеют, не то глупое тело, которым наслаждаются и при этом лгут, как лгут детям или больным. Вы многое знаете, дорогой, но, может быть, вы умрете, так и не заметив, что женщина тоже человек… Я отказываюсь быть настолько телом, насколько вы – чековая книжка». Клод Мориак показал, что некоторые откровения Колетт совпадают со словами Валери у Мальро. Что знает мужчина о наслаждении женщины? Почти ничего. То, что ей захочется выразить – или в чем притвориться.