Литературные портреты: В поисках прекрасного - [210]

Но у мужчин Мальро это неведение становится острой болью. Клод Мориак отметил, что Д. Лоуренс «очаровал Мальро» чувством меры, когда он пытался понять эротический опыт с точки зрения женщины. «Ни один мужчина не может говорить о женщинах, – говорит Валери, – потому что ни один из них не понимает, что каждый новый макияж, каждое новое платье, каждый новый любовник предполагают новую душу». И это правда. Ферраль не понимает. И тогда он пытается раздавить.

Легко представить себе, что эротика, нуждающаяся в принуждении, перетекает в садизм, в потребность причинять боль. Ферраль представляет себе свою любовницу «привязанной к кровати, захлебывающейся в крике, так похожем на крик наслаждения, связанной, извивающейся от боли, потому что в соитии она этого не делала». Всего один шаг до навязчивой идеи убийства. Поначалу террорист ужасается своим поступкам. А кончает тем, что наслаждается ими. Чен и многие другие одержимы жаждой крови. «Почти эротическое влечение к смерти», – пишет Гаэтан Пикон, а Марсель Тьебо: «роман, сочащийся кровью». Для Чена в воспоминании о смерти гораздо меньше раскаяния, чем желания. Как для тигра-людоеда, для террориста, совершившего первое убийство, исчезают преграды: он испытывает необходимость повторить. Или рискнуть собственной жизнью. Вызов, брошенный смерти, – это одна из форм эротики, проявление высшего могущества.

Этот садизм распространяется и на читателя, который на протяжении многих страниц находится под властью нарастающего страха. Конец «Удела человеческого», где заключенные ждут пыток, а потом будут заживо сожжены, брошенные в паровозные топки, выносим с трудом.

Остается ли место для любви-страсти в этом аду эротики и садизма? Давно уже говорится, что любовь-страсть – это христианская выдумка, замечательная, связанная с уважением к человеческой личности, с культом Девы, наконец, с Крестовыми походами, которые украшали женщину престижем отсутствия. Но есть и более древние формы любви, любви Гектора к Андромахе, Улисса к Пенелопе, Иакова к Рахили. Привязанность, стойкая преданность, усиливающая желание, не только понятны, но и неизменны во всех развитых цивилизациях.

И Мальро иногда описывал ту любовь, в которой простейшая половая потребность сочеталась с интуитивным пониманием партнера. Вот один из таких примеров – Кио и Май:

«Эта любовь, порой судорожная, которая объединяла их, как больной ребенок, это общее понимание жизни и смерти, это телесное согласие… Только для Май он не был тем, что он делал; только для него она была отделена от своей биографии. В объятиях, которыми любовь хранит прильнувших друг к другу людей от одиночества, она приносила свою помощь не мужчине, она помогала безумцу, ни с кем не сравнимому чудовищу, предпочтенному всем, как каждое существо самому себе, тому, кого лелеют в своем сердце. После смерти матери Май была единственной, для кого он был не просто Кио Жисор, но самый близкий друг. „Согласие полное, завоеванное, избранное, – думал он в необычайном единении с ночью, как будто его мысль была несовместима со светом. – …Только с ней одной у нас такая взаимная любовь, не важно, в разлуке мы или нет. У других это бывает, когда у них больные дети, которые могут умереть…“ Это, конечно, не было счастьем, это было что-то первобытное, сочетавшееся с темнотой, от чего в нем разливался жар, приводивший к неподвижному объятию, щека к щеке, – единственное, что было в нем таким же сильным, как смерть».

Да, это действительно любовь, как и то чувство, которое соединяет Анну и Касснера («Время презрения»). Но для Касснера, так же как для Кио, абсолют в другом.

V. Разменная монета абсолюта

Под разными личинами герои Мальро всегда находятся в поисках Грааля – Абсолюта. Чего-то конкретного или законченной идеи, несокрушимой, за которую мог бы зацепиться колеблющийся и неопределившийся индивид. Раз Бог умер, им остались только революция и надежда. Но в них надо верить, а они не верят. Опиум действия в чистом виде, войны в пустоте на время заменила марксистская вера, но и она в свое время умерла. Война за Францию, примирение с историей предлагали более прекрасный путь, и Мальро выбрал его. Но ему видна и другая возможность спасения, связанная с историей, это – культура; другой способ преодоления мира – искусство, воссоздание мира. «История пытается трансформировать судьбу в сознание, а искусство – трансформировать ее в свободу». И в другом месте: «Искусство дрожащей старческой рукой отомстит подавляющему и смехотворному миру, принудив его к бессмертию».

Всякое большое искусство – это созидание. Оно порождает сильные чувства, необязательно показывая, что́ их вызывает в жизни. «Изумительный солнечный закат в живописи – это не просто прекрасный закат, это закат на полотне великого художника». Чтобы подтвердить музыкальным примером утверждение Мальро, вспомним, что лесные звуки в «Зигфриде» – это не пение птиц, это пение Вагнера. Мальро цитирует владельца гаража из Касси, который видел, как работал Ренуар: «Там была большая картина. Я сказал себе: схожу-ка, посмотрю… а там были голые женщины, которые купались в другом месте. Не знаю, куда он смотрел и что-то менял в уголке». Видение Ренуара – не только способ увидеть море (из которого он создал ручей – «Прачек»), но создание мира, которому принадлежит синева, похищенная им у бесконечности.