Крыло тишины. Доверчивая земля - [4]

А дороги — это уже реки, и впадают они, видимо, в города. Нет, сначала в деревни. Пылят из деревни в деревню — как из озера в озеро. А кончаются ли где дороги? Наверное, нет. Просто, войдя в город, они выходят из него с обратной стороны — другими уже дорогами. Дорогам нельзя кончаться. Это уже плохо, когда тропинка или дорога, никуда не впадая, пересыхает где-то в поле, в лесу, на лугу. И зарастает травою, как вон та стежка, что ведет к хате деда Сенчилы, который живет один и, больной, редко когда выходит на улицу. Мне кажется, каждому обидно видеть некогда утоптанную стежку или наезженную дорогу, по которой ходило столько ног, заросшею, затравелою — трава пробила даже утрамбованную, как ток, землю.

И почему все же зарастают стежки, пересыхают, как реки, дороги?

Незаметно дошел до большака, с которого за самыми Новыми Вербами свернул на тропку. Так идти прямее и быстрей: дорога долго и терпеливо обходит ручей, а стежка идет напрямик — как будто торопится.

Как только по крутой тропинке выбрался из ручеища и вышел на дорогу, сразу увидел булинские хаты. Булина — большая деревня, которая стоит на полдороге в мою Сябрынь. Деревня длинная и выгибается дугою: один конец чуть ли не сходится с другим, замыкая в этой подкове огромный булинский сад. Впрочем, Булина выгибается не просто так себе. Она стоит на берегу речки Вужицы, и потому улица точь-в-точь, как тень, повторяет ее изгиб.

По Булине я никогда не ходил — зачем делать такой крюк! Спускался к Вужице и, перейдя ее, мимо сада, выходил почти в самый конец деревни, откуда было рукой подать до Сябрыни.

Но сегодня идти этой тропинкой я не решался. Даже уговаривал себя, что, видимо, лучше дать кругаля по Булине, чем идти мимо сада.

И все это несчастливая вчерашняя пятница! Даже не верится, что в один день может собраться столько неприятностей.

Это же вчера Буслиха прицепилась к нашим чубам, а вот сегодня волосы уже острижены — ежик шершаво колется в шапку. Потом, возвращаясь из школы, я подрался с Клецкой, а тот схватил с моей головы шапку и закинул ее в Васепков огород. А вечером, когда мы на выгоне собрались на «муравейник», где Клецка танцевал «под язык», а ему помогал Рогатунов Роман, подыгрывая на алюминиевой расческе, обложенной бумагой, — случилась новая беда. Сначала, правда, все шло хорошо, весело: мы смеялись и как попало кружились, неумело двигая босыми ногами по земле, поднимая целое облако пыли, — хоть его в темноте и не было видно, но каждый чувствовал, как она, эта пыль, густо набивается под штанины. Увлекшись, мы и не заметили, как откуда-то из темноты возник Чуешь. Он вошел в наш пыльный круг и все приглядывался, чтобы узнать кого-нибудь из учеников:

— Вот где они, слышишь, уроки учат. Молодцы, ученички мои. Слышишь, молодцы! А завтра к доске которого вызовешь — стоит, слышишь, и как баран на новые ворота смотрит…

Мы поразбежались. Андрей Иванович тоже пошел домой, взяв за руку Альку, свою дочь, которая училась в нашем классе и иногда убегала из дому на «муравейник». Шел и долго все ворчал:

— И у нее, слышишь, уже танцульки на уме… И у нее…

После снова мы сбежались, но «муравейник» уже распался. Девчата заспешили домой, и мы их проводили. «Моя» Лена шла под руку с Демидьковой Клавой, бригадировой дочкой. Роман, тот сразу пристроился к девчатам, взял под руку «свою» Клаву и шел рядом. Клецка, которому сегодня некого было проводить — его Альку, за которой он приударял уже давно, повел домой отец, — шел сзади и только посмеивался. А я, осмелев, захотел оторвать Лену от девчат и потянул ее за рукав. И не успел я разобраться, что произошло, как, даже сам не замечая того, вскрикнул от боли: Лена расцарапала мне всю руку — вот кошка, когти, видимо, длиннющие вырастила! После этого все девчата гулко затопали по улице, со смехом разбежались по своим дворам. А мы, хлопцы, остались одни. Вот тогда и подал кто-то мысль сходить к Хадосье в сливы. А когда и этот поход окончился неудачно, побежали в яблони — в булинский сад.

По дороге я все махал рукою, которая больно саднила, — так мне было немного легче. Хлопцы посмеивались:

— Вот поцеловала тебя Лена так поцеловала! Недаром у нее губы такие!

В булинский сад мы ходили уже не один раз: он такой большой, что двух сторожей с берданками на него явно маловато. Мы незаметно подходили к саду, прятались в кусты и ждали, когда пройдут Монах в Белых Штанах и Евсей. Они обычно по кругу обходили сад. И как только сторожа скрывались в лощине, мы мигом кидались под яблони.

Однажды, когда летние яблоки почти уже кончились, а антоновки еще не дозрели, мы под самым носом у сторожей набили целые пазухи белого налива. Но делали это очень осторожно — как минеры: нащупаешь яблоко, тихохонько открутишь его и положишь за пазуху, а потом ищешь в листве другое…

И вчера мы дождались, когда на тропинку вышли Евсей с Монахом. Они, закинув за спину берданки, шли и тихо разговаривали:

— Они думают, что это нам надо. А по нас, так эти яблоки хоть вместе с яблонями вывози. Но нас ведь поставили, — значит, мы и караулить должны.

Кто-то из хлопцев не вытерпел и прыснул в кулак. Нам казалось, что сторожа замедлили шаг и поглядели на куст. Но не остановились. Прошли рядом и скрылись в лощине.