Крыло тишины. Доверчивая земля - [6]

— Ну и читака из тебя, Монах. Дай, может, я…

И развернул «Звязду». Заинтересовался заметкою «По 108 пудов с гектара».

— Вот тут и Гапаньков, бригадир с нашей Оршанщины, хвалится.

И, широко раскинув руки, чтоб лучше развернулась газета, читал:

— «Члены моей бригады решили в нынешнем году собрать стопудовый урожай. Мы дали слово, что стопудовый урожай будет завоеван. Надо сказать, что основу такому урожаю мы заложили еще в прошлом году…»

Так вместе, по очереди, они просмотрели и другие газеты.

Возвращая почту, Монах в Белых Штанах как будто мимоходом спросил:

— А где это ты, малец, руку так ободрал?

Я спрятал руку за спину, здоровой рукой взял газеты и покраснел: а что, если он подумает, что ободрал я ее вчера в саду?

— Да, видимо, конь копытом, — выручил меня дядька Евсей.

— Ага, конь, — согласился я и быстренько побежал в Сябрынь.

Отсюда до деревни было уже недалечко. Вот тут, слева, будет небольшое Яшково болото, где много молодого березняка и где каждое лето мы с дядькой Микитой, Ленкиным отцом, режем веники. Слева также будет булинское гумно, куда булинцы свозят снопы и где всегда пахнет хлебом и холодом, — туда в самую жарищу прячутся кони и, положив головы друг другу на шеи, сонно стоят, помахивая хвостами, и выжидают, когда хоть немного спадет жара, чтоб можно было опять выходить на траву. А пробежишь еще немного — и уже возле самой дороги, за пригорком, Туньтихина землянка. Правда, сразу землянку не заметишь. Сначала видна только труба, кое-как склепанная из жести, — наверно, клепал Ленька, старший Туньтихин сын. Землянки издали не видно, потому что она вкопана в пригорок с той стороны, которая повернута к деревне.

Эту землянку Туньтихе помог выкопать коротконогий и пучеглазый беженец откуда-то из-под Дрибина, который тихо и незаметно появился в Сябрыни и, прожив в деревне до освобождения, сразу же по освобождении так же тихо и незаметно исчез. Никто не знал, откуда он приехал на своей лошади в деревню, никто не знал, как его зовут: все в глаза и за глаза звали просто Дрибинцем.

Дрибинец пахал на своей лошади огород Туньтихе, на обед привязывал буланую возле землянки и, не имея в деревне своего угла, нередко ночевал в Туньтихиной землянке и сам.

Сегодня из жестяной трубы густо валил дым — раньше в это время Туньтиха никогда не топила печь: ужин она всегда варила возле землянки, на костре. Как вкусно пахло тогда бульбой с укропом! «А может, сегодня печет она четыре буханки хлеба, как сказано во вчерашнем письме?» — подумал я.

Неподалеку от землянки, ближе к изгороди, которая разделяет дворы Туньтихи и тетки Евки, давно уже, года два, стоит сруб новой хаты. Возвратившись домой после войны, его начал ставить дядька Змитрок, Туньтихин муж. Но он довел сруб только до трех венцов, а потом бросил все — и детей, и землянку, и свою Туньтиху — и перебрался на другой конец, к болтливой, языкастой и состарившейся в девках Матруне, которую все в нашей деревне звали Вековухою и над которой посмеивались чуть ли не все женщины: Матруне все не удавался хлеб — он у нее всегда был недопеченный, всегда в нем отставала корка — собака под нею могла спрятаться. С того времени сруб так и стоял сиротливо под дождем и снегом — недосмотренный, брошенный. Он уже успел за эти годы почернеть, а подлоги — деревянные кругляки, что лежали под углами начатой хаты, — не очищенные от коры, снизу подгнили и даже начали трухляветь. Этот почерневший сруб, который стоял рядом с тесною и темною землянкой, очень уж неприятно бросался в глаза — и, наверное, не только мне одному, а каждому, кто входил или въезжал в деревню с этого конца, где Туньтихина землянка была первой хатой в Сябрыни.

ХАТЫ

И вот сегодня на почерневшем от времени срубе сидел дядька Змитрок и задумчиво курил. Рядом в бревно верхнего венца сбоку был вбит топор, стояла прислоненная к низкой стене пила.

Под ногами лежало бревно; любовно отесанное с двух сторон, оно радовало глаз белым смолистым цветом здорового дерева. Рядом валялись свежие щепки — одна сторона черная, другая белая. Заново врубленные или немного поправленные все четыре угла также светло белели на верхнем венце. Словом, там, где коснулся почерневшего сруба топор, светились на солнце яркие затесины.

Когда я шел на почту, ничего этого не было: старый сруб понуро и безразлично проводил меня аж за пригорок. А теперь дядька Змитрок сидел на срубе и курил.

Петрик, самый младший сын Туньтихи, на маленькой тележке возил от сруба к землянке свежие стружки — там уже белела у входа небольшая кучка растопки. Тележка на малюсеньких колесиках сделана, видимо, сегодня. Долго, наверное, потел около нее дядька Змитрок! Я только не понимал — зачем: за то время, что он возился с нею, Туньтик мог бы положить лишний венец сруба…

Дядька Змитрок был еще более молчаливым, чем даже булинский Монах: из него, казалось, слова не вытянешь. Я же знал его немного другим. Когда окончилась война и он остался живым, пока не демобилизовали, дядька Змитрок писал жене такие ласковые и такие многословные письма, по которым можно было подумать, что он большой говорун. Я знал эти письма, потому что неграмотная Туньтиха, как только я отдавал ей конверт, осторожно разрывала его и подавала мне: