Крыло тишины. Доверчивая земля - [8]

— Что, и сегодня ты мою хату обходишь?

— Так вам же, дядька, ничего нет.

— Ну ладно, пусть себе письма нет. А почему ты мне газэтку редко носишь? Вон Рогатунам так каждый день…

— Так вы же, дядька, такую выписали. А Рогатуны — большую.

— Большую не большую, а ты мне каждый день носи. А то у меня вон и курить нечего. Покуда новую принесешь, так я ту уже искурю. Да и бумага толстоватая — вспыхивает, как затянешься.

— Так вы, дядька, выпишите большую, чтоб каждый день ходила. А районная редко ходит.

— Не знаю, как она ходит, но ты, видимо, малец, моею газэткою все стены в хате выклеил. Надо как-нибудь собраться да прийти поглядеть. А то ты почему-то всё глаза от меня прячешь, бегом возле моей хаты пробежать спешишь.

Этого я боялся, ибо хата у нас и взаправду была оклеена газетами — хоть и не Игнатовыми (я покупал их на почте), но потом попробуй докажи ему, что тут нет как раз той, какую он ждет ежедневно.

И обойти его хату было невозможно: рядом, почти крыша в крышу, на этой же стороне улицы, стояла хата Рогатунов, которые выписывали «Звязду». Поэтому на другую улицу не перейдешь и никуда не денешься — надо каждый день пробегать возле Игнатовой скамейки.

Сегодня Холоденка на лавочке не было. Я, обрадовавшись, почти уже проскочил мимо его хаты, как вдруг открылись сени и дядька Игнат послал вдогонку мне свой привычный вопрос:

— Что, снова мою хату обходишь?

И потом, идя к лавочке, долго бубнил что-то себе под нос. Многие привыкли к чудачествам Холоденка. Но меня, признаться, такое обижало.

Вот эту хату и все, что делалось, говорилось и пеклось в ней, я любил душевно и давно — в этой хате жили Рогатуны.

Я как-то давно заметил, что почти все люди, между прочим, напоминают птиц, зверей, своих домашних животных, а те по-своему похожи бывают на хозяев. Вон хоть бы взять Туньтиху. Полная, круглая, лицо свежее, хотя все знают, что она, как сказал дед Сенчила, живет одним «святым духом». И если б кого другого посадить на те харчи, какими живет Туньтиха, то, видимо, через месяц-другой у того кожа да кости остались бы. И ее корова такая же полная и сытая, хотя ест чуть ли не одну только солому. И у Лобатой (так зовет Туньтиха свою корову) такие же, как и у хозяйки, покорность и покой, такая же застенчивость в глазах…

Тетка Евка похожа на свою хату — такая же сгорбленная и одинокая.

Игнат Холоденок, если смотреть только на его глаза, очень напоминает филина: глаза, раскрытые широко-широко, не мигают и глядят на тебя, но ничего, кажется, не видят перед собою — все через тебя, за тебя, мимо тебя. А в глазах то ли какая-то печаль, то ли непонятная настороженность, то ли подозрительность. А если глядеть на Холоденковы уши — ну вылитый заяц. Уши большие и длинные — кажется даже, выше головы торчат, когда человек без шапки. Да и из-под шапки торчат с двух сторон, как ушки в ушате.

А вот Рогатуны были похожи на вещи, которые прижились в их хозяйстве. Сам дядька Гришка — невысокий, однорукий, кругленький, на коротеньких ножках — очень уж напоминал горлачики, которыми позаставлены все полки, столы, лавки в хате. В этих горлачиках было и молоко, и березовый сок, и квас — даже самогонка стояла иногда в них, накрытая какою-нибудь фанеркою. Особенно дядька Гришка был похож на горлач с ручкой тогда, когда он в какой-нибудь беседе, раскрасневшись от выпитой чарки, упершись единственной рукой в бок и взявшись ею за широкий солдатский ремень, крутился посреди хаты меж танцоров, притопывая коротенькими ногами, — ну точь-в-точь горлачик на гончарном кругу. Поэтому у дядьки Гришки кроме прозвища Рогатун было еще и другое, не менее важное — Горлач.

Рогатуниха, тетка Прося, очень напоминала мне жернова. Такая же круглая, разделенная на две части черною юбкой и синей кофтой. Но, несмотря на ее тяжеловатость, она была такой подвижной — то тут, то там, — что временами казалось, будто у тетки Проси не две, а, как у настоящих жерновов, целых четыре ноги.

Длинною и сухою была бабуля Домна — мать тетки Проси, которая жила с Рогатунами, и зимой и летом, укутавшись в платки, лежала на печи и, казалось, безучастно глядела из-за трубы в хату. Но это только казалось — бабуля Домна видела все.

Если еще добавить, что у нее были очень тонкие губы, то будет понятно, почему она напоминала мне ухват.

Кроме того, в хате было полно малых Рогатунят; их, как шутил сам дядька Гришка, его теща не могла уже даже пересчитать — сбивалась то ли на седьмом, то ли на восьмом. Они все были в отца, — тут бегали и горлачики, и крыночки, и кувшинчики, и махоточки…

В эту хату я очень любил заходить и поэтому радовался, что дядька Гришка выписал «Звязду». Я знал, что Рогатун и сегодня, как всегда, встретит меня веселою улыбкою:

— Конечно, коту скворечня. Вот и почта полевая пришла.

Он одной рукой брал газету, весело подмигивал мне и, покосившись на печь, тихонько шептал:

— Беги в сад.

— А почта? — шептал я. — Мне ж почту надо разносить.

— Почта не убежит, — снова шептал дядька Гришка. — Беги в сад, говорю, пока Домна не услыхала.

— Что вы там шепчетесь, злыдни? — вдруг раздавалось с печи; бабка Домна сбрасывала платки, намереваясь слезть.