Колебания - [82]

Такси заскользило по заснеженным улицам, и Женя, мимо которой проносились разноцветные пятна вечерней уже Москвы, стала невольно думать обо всём, что услышала; слова Романа всё ещё звучали у неё в голове, удивительным образом гипнотиизруя, вытесяняя все прочие мысли; «„это мироощущение…“ Да, — думала Женя, — да, это определённое чувство… Нашего поколения… Да, это обо мне…»

Машина остановилась вдруг на светофоре, красные цифры вели обратный отсчёт от сотни; в окне перед взглядом Жени возникла совсем рядом с дорогой небольшая церковь в облаке густо падающего снега; рядом с ней какая-то девушка в красном платье и шубе нараспашку фотографировалась на фоне ярко освещённой автомобильной дороги; после нескольких кадров девушка сказала что-то другой девушке, которая фотографировала её, и, накинув светлый платок на голову, повернулась к ней и к дороге спиной и быстро зашагала к церкви, исчезнув в прямоугольнике света, вырвавшегося из открытой двери.

Максим на заднем сиденье издал неприличный звук. Женя прикрыла глаза, словно стремясь таким образом отстраниться от реальности, вторгающейся в её фантазии, и отыскать в себе силы справиться с некоей новой задачей, которую она теперь ощущала… Что-то как будто приоткрылось ей в прежде знакомом и наскучившем даже мире. Она одним глазком нерешительно заглянула в невиданные прежде, диковинные сферы, иные миры… Нет, в один, всего в один мир… Это всё — один мир, — о котором она ничего…! Проникать, — но ведь это трудно, ведь этого так много!.. — нет, проникать в причинно-следственные связи, наблюдать, не отстраняясь, и переосмысливать, постигать наблюдаемое вокруг… В бессилии Женя повернула голову набок, к окну, — и вновь началось движение, и вновь понеслись сковзь прикрытые веки пятна и отсветы фонарей.

Глава 13, наиболее краткая и предельно простая, рассказывающая о совершенно типичном и жалком случае и этим неприятная

Холодное утро застало Максима и Женю сидящими за столом на маленькой кухне его квартиры в совершенной тишине.

Они успели сказать уже столько, что теперь лишь устало молчали, безразлично глядя в окно.

Если необходимо передать содержание разговора, которым началось для них первое зимнее утро, то оно было следующим. В самом начале Максим ядовито поинтересовался, были ли причиной того, что Женя так долго спала, красочные сны о метамодерне. Женя, в первые минуты сдерживаясь, со всё более усиливающимся негодованием заговорила о том, что в обществе, когда трое встречаются, чтобы поговорить, принято именно говорить, а не хранить таинственное молчание в течение целого вечера. Максим, повысив голос, ответил, что он и сам не понимает, почему так удивлён, ведь и вовсе ничего удивительного нет в том, что все женщины, подлые и легкомысленные, ведут себя развязно и совершенно не стесняются этого. У Жени от этих слов, неожиданно для неё самой, выступили даже слёзы, но она, скрыв их, сказала, что с женщинами нужно уметь вести себя, отчего Максим совсем уже побагровел и замолчал. Следом за ним замолчала и Женя.

Множество мелких и колких реплик, никогда и никем, ни в одной ссоре не запоминаемых, но притом не исчезающих, а оставляющих след и осадок, также были брошены ими друг в друга.

Обыкновенные звуки быта, человеческого бытия, на которые повышенное внимание обращают режиссеры, писатели, сценаристы — тиканье часов, капанье воды из крана — равномерные, тихие звуки, почти что и не беспокоящие нас, если мы не печальны, — теперь действительно стали слышны для Максима и Жени и стали мучить их.

Наконец Женя поднялась, бледная, но словно уже совершенно спокойная. Она что-то обдумала и что-то решила, и теперь оставалось лишь произнести это вслух.

Она холодно взглянула на Максима, который, хотя и избегал смотреть на неё, всё же не мог скрыть тревожное, детское какое-то, пугливое ожидание её слов.

— Я не люблю тебя, — произнесла Женя. — И никогда не любила.

После этого вновь наступила тишина.

Максим всё смотрел в том направлении, где стояла ещё секунду назад Женя, между тем как она уже ушла, легко и быстро, будто маленькая бабочка — вылетела в окошко и тут же исчезла.

Правду ли сказала она?

Женя шла безлюдными сырыми дворами, и ей казалось, будто бы ничего и не было. Правда, неправда, — кто разбирается в этом? Что она чувствовала, что свело их жизни в какой-то миг, что развело в следующий? Непостижимо, неясно; чужая душа — потёмки; а своя? В свою Женя едва ли заглядывала, останавливаемая всякий раз иррациональным страхом, а если и посматривала одним глазком, то увиденное запутывало её лишь сильнее. Если и делились её ровесники на две странные, совершенно противоположные группы — на высокоразвитых автопсихологов, не представляющих собственной жизни без рефлексии, и на тех, кто жил словно в глухоте, в темноте и изоляции равно как от внутреннего, так и от пугающего внешнего — реального — мира, будто бы в Новом Средневековье, где на место суеверий и сказок пришёл информационный шум, — если же и были такие группы, то к первым Женя не относилась.

А что же Максим? Понимал ли он, что он чувствует?

Если и так, — впрочем, это было неважно