«Мы были такими молодыми, полными надежд и планов, и столько ждали от этой жизни. Мы поступили в Университет мечты, и всё казалось сном. Бесконечная череда родственников и знакомых, поздравляющих и гордящихся… И в первый осенний день сердце стучит так, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Кем мы были тогда? Чем мечтали мы стать тогда? О, если бы мы знали, сколько нам предстоит пережить впереди! Конечно, мы догадывались, ведь жизнь в тот момент представилась вдруг чем-то необъятным и величественным, и поселила то чувство сладкого волнения, зарождающейся радости, которое бывает, когда взору неожиданно предстанет огромный сверкающий под солнцем океан, простирающийся на много километров вперёд, до самого горизонта. И мы вступили в эту жизнь, отправились в плаванье, бесстрашные и юные, крошечные лодочки на огромной водной глади, — набери высоту, поднимись ещё чуть выше, так, чтобы коснуться облаков, — и вот ты уже не увидишь нас, не приметишь даже точки.
«Но мы есть, мы не исчезаем!» — и мы хотели заявить об этом всему миру, чтобы он услышал нас и отозвался.
И в тот чудесный осенний день нам казалось, что мир и вправду отзывается: солнце сияет, золотые листья несутся по сухому асфальту дорог, танцуют и кружатся с нами, словно всё разделяет нашу радость. И монументальное здание Университета приветственно сияет в лучах осеннего солнца, возвышаясь над нами громадой своих этажей, пронзая облака золотым шпилем со звездой…
Торжественная речь ректора, сотни разноцветных бумажек, буклетов, блокнотов, всё это не помещается в сумку, валится из рук. Радостные, счастливые лица. Праздничный, торжественный актовый зал Главного здания. Фотография на память на ступеньках у входа. Головокружение и первые попытки познакомиться с кем-то, найти однокурсников в пёстрой толпе счастливых студентов со всех факультетов.
Всё промелькнуло как сон, как видение. Не успел никто из нас и оглянуться, чтобы ещё раз, напоследок, оглядеть праздничную залу, — как подули холодные ветры, принося облака, полил дождь, световой день уменьшился, с неба попадали груды учебников и тетрадей, и вдруг толпа людей в метро подхватила нас и начала мотать из стороны в сторону — рано утром, поздно вечером, в середине дня… Зашуршали бесчисленные бумажки, запахло котлетами из факультетской столовой, корректором и первыми выкуренными на университетском крыльце сигаретами. Сигареты дружбы, которые ты стрельнул, чтобы начать разговор с пока ещё незнакомым тебе однокурсником. Но он смотрит так приветливо, так весело и заинтересованно, и каждый из вас был готов бы поклясться, что замышляет шалость; и вот уже первые пропущенные пары, и постепенно сформировались компании, и выучены имена одногруппников; и вот пролетел уже первый месяц, и октябрь понёсся по городу, срывая листья с деревьев и шапки с прохожих, туманно обещая разрешить золотой осени погостить в Москве недельку-другую…»
Холмиков, точно очнувшись, вспомнив что-то, захлопнул книгу и поспешно раскрыл её с другого конца, там, где было оглавление. Он быстро пробежал его глазами — и тогда его взгляд, — а вместе с ним, как показалось Холмикову, и целый мир, — остановился на одной-единственной строке. Бесчисленные точки слились в волнистую мутную линию, и по ней взгляд с трудом смог, перескакивая то вниз, то вверх и сбиваясь, добраться до цифры. Когда всё же ему удалось это, Холмиков, чуть не уронив книгу, с третьей попытки открыл главу — и весь перебрался из просторной пустой комнаты на страницы книги.
Спустя двадцать минут такси класса «комфорт» уже мчало его по узким улицам московского пригорода. За окнами только начавшаяся зима мелькала чёрно-белыми картинами, грязью, заметаемой снегом, и наступающей темнотой. Такси неслось вопреки всяческим скоростным ограничениям, будто летело по воздуху, — по меньшей мере, Холмикову казалось именно так. У него стучало в висках, и голова от потока мыслей и мелькающих мимо картин шла кругом. Время исказилось, сжалось, и путь, на который обыкновенно требовалось около получаса, был преодолён будто за несколько минут. Машина взлетела на повороте, резко завернула за высокий серый забор, — и тут же навстречу ей, словно в мультфильме, выскочил низенький, выкрашенный в грязно-оранжевый цвет домик — крупная вывеска «Десять литров» светилась на нём таким же оранжевым светом.
«Остановите», — проговорил чужой, тихий и как будто севший голос.
Ещё через минуту, ровно в шесть часов вечера, Холмиков сидел уже за широким деревянным столом в дальнем углу заведения, именовавшегося рестораном, а на деле же много более походившего на шумный людный трактир города N. из классических романов, — переполненный, душный, нестерпимо шумный и сумрачный из-за маленьких окон, стен, выкрашенных в тёмно-коричневый цвет, и приглушённого жёлтого света ламп. Вопреки всем правилам, сигаретный дым плыл здесь под низким потолком и окутывал всё, будто туман.
