Колебания - [3]

— Смешно! Смешно, что все вокруг, узнав об этой истории, точно бы решили, что я это из-занеё!.. А я это вовсе не из-за неё!.. А всё это совсем и не так! А эта даже фамилию мою не поменяла — поиграла именами, будто все они для неё на один лад! — говорил, стуча кружкой по столу, Холмиков, а маленький невзрачный мужчина, к которому он подсел, только лишь почувствовав, как разум окутывается туманом и погружается куда-то в бездну, глядел на него безразлично, не выражая ничего, кроме скуки и пустоты, и иногда отводил взгляд, ничуть не меняющийся, в сторону и тонко вздыхал. В лице его было что-то ослиное, печальное и покорное. Холмиков продолжал говорить, путаясь и заплетаясь, совершенно не видя перед собой ничего. Он торопился, повышал голос, переходил на шёпот, совсем затихал.

— Да её-то я любил, и что с того! Это было, не буду отрицать, и именно любил, не так только, шутки шутил!.. А я, оказывается, жук после этого! Что ж, и чёрт с ним, не в том даже дело! А вот хоть кто-нибудь, кроме меня, знает ли, в чём? Конечно, нет! Подумают: из ума выжил, вспоминает!.. А я сейчас скажу, всё скажу, что да как, всё выложу! Вот отвечай мне, — настойчиво обратился он к мужику, — почему? Почему, я спрашиваю! Почему я, зачем… — Холмиков приостановился, как бы решаясь на что-то. — Почему я… не написал своей книги? — выпалил он вдруг, уставившись на мужика. — Зачем я всё чужие изучаю?!.. И как смела она… это сделать! — Холмиков сверкнул маленькими тёмными глазками из-за очков на бесцветного мужчину напротив, и продолжил тоном уже изменённым, каким-то хитрым, даже радостным:

— А может и вот так: может, нет у меня ничего такого, что можно было бы «оторвать или вылить на бумагу», как там говорят, а? Где нет? — ну, в сердце, в душе, где же ещё! Может, пустота там, ни одной интересной мысли, ни одного чувства, главное — ничего своего! Всё чужие мысли и чужие чувства, всё термины, всё интер… — Холмиков запнулся, его язык не послушался, не выговорил трудное слово с первого раза. — Интер… претации… и впечатления… от того, что я прочитал у других! — он снова стукнул кружкой по столу. — А ты спросишь меня: ну вы же, Александр Андреевич, умный человек, вы же столько написали статей, вы же, в конце концов, для чего-то поступали на этот факультет, а потом вы же для чего-то остались там работать — значит, хотели этого? А я вот что тебе скажу на это: я, может, и не хотел. Я, может, всегда больше всего на свете любил литературу, всё другое и видеть даже не мог, но я, может, в своей душе всё одну и ту же — наивную! — мечту берёг, что я смогу однажды что-нибудь своё написать! Ты скажешь: а что же вы, Александр Андреевич, не написали тогда, раз так хотели, ведь человек вы не глупый? — Холмиков таращил глаза и повышал голос, продолжая иногда стучать кружкой по столу, а мужчина напротив всё так же тихо вздыхал, не находя в себе сил уйти. — Так и тут я отвечу: думаешь, не пытался, думаешь, не писал? Ха! Ещё чего: писал, да ещё как писал, пытался писать! И даже писалось, и даже выходило что-то, и пальцы стучали по клавишам, как не мои, как сумасшедшие, и думал, гениально выходит! А в итоге на следующее утро просыпался, смотрел — а там пшик один, и столько букв, тысячи, тысячи символов — а как будто белый лист! А уж вкуса-то я, по крайней мере, точно не лишён, — понизив голос, со всей серьёзностью сообщил Холмиков, — так что сразу увидел это — и до того стало мерзко, до того ужасно! Но я выдержал и это, и, не будучи человеком подлым… мелким и жалким, не будучи таким человеком, потому что я не такой человек! — он стукнул кружкой. — Я тут же и бросил эти занятия, поставил крест! И правильно поступил. Но я возвращался к этому через год, и два, и спустя много лет всё равно не прекращал попыток, и всё время я возвращался к этому, до сих пор, но каждый раз вновь и вновь я видел один и тот же результат, с разницей лишь в том, что по мере того, как я взрослел и читал все больше литературы — всякой, нашей, зарубежной, научной, — тем лучше становился мой язык — тем полнее получалось раскрыть смысл того, что мне хотелось сказать, выразить свою мысль, — но содержание, но сама эта мысль! Какими тривиальными, какими… — Холмиков остановился вдруг, сосредоточившись и желая непременно произнести одно определённое слово. — Какими опосты… левшими всему миру они были!.. Каким бездарным было содержание того, что я писал — а я и не замечал этого, пока писал! Я видел это на следующий день, или в иных случаях даже позже — через месяц, но непременно видел! Всё это было сказано тысячи раз до меня, а я лишь создавал вторичный продукт, а нет ничего страшнее, чем быть посредственностью и самому понимать это, то есть обладать достаточным вкусом, интуицией, совестью, образованием, чтобы уметь увидеть это, чтобы уметь отличить хорошее от плохого, чтобы уметь честно сказать о себе: «Я посредственность!» Какое это горе для человека, который хочет быть гением, который мнит себя мыслителем, который так себя любит и превозносит! А тем не менее видит, что он — пшик! Не всем, не всем ведь свойственна эта лихорадка, это желание быть первым, что-то творить — многие довольствуются малым и живут спокойно — вот как ты, например… — добавил вдруг Холмиков, обращаясь к мужчине напротив. — Но горе тем, кто достаточно развит и достаточно самолюбив, но при этом недостаточно оригинален и