Колебания - [4]

! — при этом слове он поглядел мужчине прямо в глаза и сделал жест правой рукой, будто ввинчивал лампочку. — Но ты скажешь: а как же многие люди, что занимаются переводом, или историки литературы, критики и вообще все те, кто изучает то, что другие люди создают! Ты скажешь, что же, им всем, получается, нужно дружно забраться на подоконники? Скажешь: ведь их деятельность полезна, необходима для человечества, и будешь прав! Только одно лишь здесь не сходится: меня всё это в какой-то момент — уже пару лет как — перестало удовлетворять, совершенно перестало. Я чувствую, что занимаюсь ерундой, которая никому не нужна: обсуждаю со всех сторон какие-то книжки, трактую их так и эдак, спорю об истинном смысле, обсуждаю возможные методологии анализа! — а зачем? Раньше я думал, это нужно тем, кто сам не в состоянии разобраться в том, что он прочитал, — якобы, на помощь ему придет критическая статья. Так-то оно так, но мне опротивело всё это. И все те, кто не может понять литературу без анализа и критической статьи! А как же биографии писателей, комментарии к их книгам? Да, всё это нужно, — но я не хочу больше этим заниматься, я недавно понял, что всё, чего бы я истинно хотел, — это создать что-то своё. И коль скоро я честно признался себе в этом и одновременно в невозможности этого, жизнь показалась мне бесполезной. Мне тридцать пять лет. И дальше ничего не изменится — я ничего не создам, потому что моя душа не способна к этому, — и к чему тогда жить? Всё, на что я гожусь, это жаловаться и заниматься… самоанализом. Даже семья не принесёт мне полного счастья, я это знаю точно. Чувство, как будто мне не нужна обычная жизнь, а необычной у меня никогда не будет!.. И как смела эта!..

Мужчина напротив продолжал глядеть бесцветно и безучастно, изредка поглядывая на Холмикова пустыми серыми глазками. Холмиков замолк и вновь поглядел вдруг на него как в самом начале — мрачно, недоверчиво. Вдруг что-то в нём зашевелилось, задрожало, и пальцы сжали ручку пивной кружки. Он начал глубоко дышать, сердце у него забилось, и, повысив голос, Холмиков закричал, смеясь и смотря прямо на мужика:

— Ну и рожа у тебя! Ну и дурак! Вот же осёл!.. Тебе бы уши, и будешь совсем осёл! Ха! Бывают же такие в природе, ну настоящая ослиная рожа!..

После этой фразы всё для Холмикова вдруг вспыхнуло и померкло вокруг, опускаясь куда-то на сумрачное дно. Схватившись за стол, Холмиков рухнул на пол, чувствуя, как что-то тёплое течёт по его губам и подбородку. Бесцветный мужчина, недолго думая, так же горестно и тонко вздохнув, вдруг встал и выразил своё мнение по поводу ослиной рожи тяжёлым мясистым кулаком.

Глава 2

Воскресное утро застало его сидящим за большим кухонным столом и уронившим голову на руки. Перед Холмиковым на столе лежала раскрытая книга. Болезненный зимний белый свет лился в незанавешенные окна, и глаза от этого начинали болеть, а страницы, испещренные маленькими черными буковками, ослепляли своей яркостью. Холмиков мучительно потер глаза и вздохнул со стоном. Перед его затуманенным внутренним взором всё ещё кружились окутанные смогом картинки прошлой ночи, не стертые несколькими часами беспокойного тяжелого сна, а лишь несколько потускневшие, отдалившиеся. Ещё дальше казались теперь события предыдущего дня, и однако именно их Холмиков с болезненным усилием стремился вспомнить во всех деталях.

Вот он просыпается в половине десятого. Вот завтракает — красиво и с аппетитом. Чувствует — этот день с первой минуты оказывается особенно удачным, и всё успевается вовремя, и совпадает в крошечных мелочах, словно склеивается, сшивается невидимыми нитями, и чайник закипает одновременно с тем, как выпрыгивают, звякнув, готовые тосты — маленький атрибут лучшей жизни, — и ложки с тарелками сами оказываются на столе, и стол, и все предметы будто бы помогают в сервировке, и всё так правильно и удобно, что хочется петь, напевать незатейливую песенку, будто бы герою американской мелодрамы.

Вот окончен завтрак, и часы показывают ровно половину одиннадцатого. Вот и посуда легко и быстро убрана в посудомоечную машину, а вот — извлечена на свет из маленького ящичка кухонного стола толстая сигара, и уже клубящийся светлый дым знаменует собой единственно верное окончание столь приятного завтрака и — одновременно — настоящее начало дня продуктивного, полного не терпящих отлагательства дел.

И вот он с готовностью приступает к их выполнению — тех дел, что успели накопиться за неделю к выходному дню — к субботе первого декабря. Вот время — протекающее неторопливо, размеренно, — подбирается тихонько к полудню, движется далее, минует цифры «1», «2», «3» и «4» и вот приближается наконец к пятерке. Вот сделана к этому мгновению уже бόльшая часть — прочитаны статьи, исправлены собственные, отредактированы работы студентов, набраны необходимые номера, отправлены письма и заявки, написаны тексты.

Но вот происходит разлом. Упорядоченный мир начинает распадаться. Вот рушатся у мира и небеса, и земля проваливается, а после они меняются местами и крутятся. Вот хаос и тьма вползают в каждую вещь и расщепляют её изнутри, и она рассыпается.