Колебания - [61]

Наконец Яна, собравшись с силами, повернулась в пол-оборота. Толпа напирала на неё сзади, но расступилась бы охотно, сделай Яна хотя бы один шаг. На одном её месте очутилось бы сразу три любителя поглазеть да послушать, подпихивающих друг друга локтями. Но в тот момент, когда глаза у них уже вспыхнули, а мышцы напряглись, Яна услышала:

— Какой совет вы могли бы дать начинающему писателю или поэту?

Облепин произнёс это быстро и громко, и Яна, замерев, тут же догадалась, что пришло время вопросов и ответов. Часть, в которой приглашенный гость рассказывает о себе, завершилась, и теперь многочисленные бумажки разных цветов и размеров, скомканные, сложенные, скрученные и в форме корабликов, лавиной, волной стекали со всех рядов, с самого верха аудитории, прямо на стол к Облепину. Он получал их, складывал слева от себя, брал любую из них, озвучивал вопрос и затем давал на него ответ.

И первый вопрос прозвучал.

Яна ощутила странную дрожь; вот, для чего ты пришла сюда, говорил голос где-то внутри души, вот, почему осталась; стой же и слушай.

И Яна стала слушать, напрягая всё своё внимания и всю свою память, чтобы уловить и запомнить каждое слово. Она стала слушать Облепина — чьих книг не читала и чей бесконечный рассказ о бабушке и о детстве чуть не заставил её заснуть. Чем было для Яны его мнение? Какой оно имело вес? И стоит ли слушать того, о ком ничего не знаешь и к кому ничего не испытываешь, лишь потому, что больше некого? И Яна хотела бы, хотела бы в одно мгновение сделаться сильной, смелой и независимой, уверенной в себе настолько, чтобы, презрительно усмехнувшись, уйти прочь. Но вновь она замерла на своём месте — маленькая и робкая, она будто увидела далёкий солнечный луч, услышала, как кто-то зовёт её по имени из глубины времени, как чья-то рука тянется к ней через все преграды и расстояния, чтобы помочь и направить; соблазн был слишком велик; невозможно было не поверить в эту чудесную призрачную надежду. Едва ли не первые слова понимания, слова, прозвучавшие на одной частоте с Яной, слова, которые отозвались у неё в душе по-настоящему, не прошли только лишь над сердцем, поверхностные, а проникли внутрь. Необходимые слова; пусть и непроизвольный, косвенный — но контакт с человеком из того же мира. Казалось, она пришелец, не помнивший, как очутился он на Земле, и вот — вдруг перед ней кто-то такой же. Впервые за долгое время её уши уловили нечто определенное из сонма голосов и гула бессмысленных звуков; впервые бесцветная безучастная гримаса сошла с её лица, и всё оно ожило, и стало в точности таким, какое бывало у однокурсниц на семинарах по английскому языку.

— Что ж, — заговорил Облепин, — на самом деле, всё много проще, чем кажется. Но, с другой стороны, и сложнее. — Пауза. — Во-первых, маниакально любить литературу. Русскую, зарубежную, классическую, современную — вы должны любить и читать её всю. Это как раз тот случай, когда количество прочитанного может дать качество написанного. Но нельзя просто читать её, будто вы робот. Повторяю: маниакально любить. Сильнее, чем прочие люди. Чувствовать, что ваше сердце навсегда остаётся с ней — как бы это ни звучало. Думаю, это чувство либо есть, либо нет, и если в процессе чтения, после ознакомления хотя бы с материалами школьной программы у вас оно не возникло — не думаю, что вы будете настоящим писателем или поэтом. Откровенно говоря, это абсурд. — Облепин помолчал. — Во-вторых, не завидовать. Никогда не завидовать. Не смотреть на Петрова и не думать: «Вот же чёрт эдакий, ведь это Я должен быть на его месте!» Не думать, что вы лучше, что мир несправедлив, что Петров — ничтожество, а вы — гений, которому нигде нет места. Место найдётся каждому. Если это действительно ваше призвание — вы найдете и читателей, и всё, чего ищите. Зависть и обидчивость же только разрушат всё то необходимое добро, которое есть в вашей душе и которое, собственно, и создает ваши стихи или прозу. Я имею в виду добро — в широком понимании этого слова; это эмпатия, если угодно, сострадание, чуткость. Не позволяйте вашим восприимчивым душам проникаться обиженной завистливой злостью. Думайте о себе и о работе. Не завидуйте никогда. В-третьих, попробуйте избегать бесконечного морального упадка. Самовыражение — штука прекрасная, необходимая; но помните, что не все работы достойны увидеть свет; умейте отделять зерна от плевел и не бойтесь ящика в вашем столе. Это приходит с опытом. Собственно, вот третий совет: старайтесь взглянуть на ваш текст как на чужой. Вы можете быть самым искушенным критиком, филологом, доктором наук, литературоведом, вы можете быть ценителем и понимать, чем Асадов отличается от Ивáнова — и при всём при этом, друзья, как ни прискорбно, при взгляде на собственный текст вы можете слепнуть. Здесь две крайности: одни болезненно ненавидят каждое слово, вышедшее из-под их пера, в том числе и самое гениальное; другие — наоборот, превозносят то, что следовало бы попросту сжечь. Отстранитесь. Знаете, как это происходит? Вы смотрите на свой текст — и в душе бесконечно, безумно любите его; вы не видите недостатков; это оттого, что вы любите ту мысль, которую хотели высказать. И, скорее всего, её действительно есть, за что любить. Вы смотрите — и между собственных строк видите всё, чего там нет, но что есть в вашей голове, что родилось там, и оно дополняет картинку от прочитанного. Нет, друзья, отстранитесь. Уберите эту картинку, прочитайте голый текст. Буквы, слова. И взгляните теперь, какая сложилась картинка. Не правда ли, она лишь отдаленно похожа на ту, что вы видели, когда писали это? Учитесь спокойно принимать подобные открытия. Читатели, берущие в руки ваш текст, никогда не были внутри вашей головы и не видели, что там, не видели всего того прекрасного мира. Они судят по тексту, по, если угодно, конкретно-физической форме; вам необходимо следить за ней; содержание напрямую зависит от неё, образы напрямую зависят от неё. Если вам есть, что сказать, скажите это так, чтобы вас услышали — будьте добры, потрудитесь, и не обвиняйте толпу, что она глуха, что «вы говорите с ней, и не ваша вина, если не слышно». Вас услышат, если речь не будет бессвязным набором звуков. — Облепин вновь затих на секунду. — Что же ещё? Думаю, вот что. Пункт четыре. Пожалуйста, — он повысил голос, — пожалуйста, хватит писать о страдании! Хватит — о смерти, о мраке, о вашей внутренней пустоте, измученности, греховности. Лучше сделайте что-нибудь с этим, наполните пустоту, изучите какую-нибудь религию, наконец, сделайте всё, только чтобы не писать о тоске, отчаянии и скуке. Знаете, что на самом деле заставляет нас всех страдать? Причиняет невыносимую боль? Так это подобные тексты! Избавьте от них мир. Ну и, наконец, последний совет. Не отдаляйтесь от политики. Поймите — сейчас я говорю о словах «поэт» и «писатель» в том смысле, в котором их понимают на протяжении нескольких столетий. Это не сказочники, не шутники, не песенники. Однажды вы либо поймете это и смените сферу деятельности, либо не поймёте и продолжите, став очередными графоманами, либо поймёте и примете, всей душой согласитесь со мной. Ни поэт, ни писатель не может быть далёк от политики. Художнику, музыканту это, пожалуй, позволительно; но мастеру слов — никоим образом. Жизнь — это не заоблачные выси, литература — это и есть жизнь. Художественная литература создает образы, она наблюдает за жизнью, и её концентрат представляет на страницах книг. Но вы скажете мне — это верно для прозаика; но зачем же поэту политика? Позвольте, подумайте сами минуту-другую, и ответ придет к вам, если ещё не пришел. У поэта всегда болит сердце — за травинку ли, за своего друга, за красоту заката. Как же может оно избегать самой большой и важной, самой честной боли — за свою страну?.. Вы простите мне излишний пафос; но я говорю, как думаю. И ещё, друзья… Ищите свою нишу, старайтесь знакомиться с кем-то, не становитесь продажными, но и не страдайте излишней скромностью, скованностью… Это, разумеется, всё — картина идеального мира… Но вы просили совет.