Колебания - [63]

Спорящие вновь досадливо переглянулись, и фаталист ответил:

— Ну, а я скажу, за что я. Не берусь отвечать за этого активиста, — он с презрительной усмешкой кивнул влево, — но о себе скажу. Я за то, чтобы никогда в жизни не видеть эту страну. Жить в ней совершенно невозможно, будущее так туманно, что я год уже как перестал планировать его далее, чем на один день. Образование ужасное, форма власти — монархия. Мне такого не нужно.

— Так что же вы не уедете? — вежливо поинтересовался обернувшийся.

— А он из тех, — вмешался активный, — которые страну ненавидят, но продолжают в ней жить. Им удобно так: и злиться повод всегда имеется — а это приятно, — и делать ничего не нужно.

— Ну, а вы что же, — слегка улыбнулся любитель каверзных вопросов, отвернувшись от фаталиста, ставшего возражать. — Вы, получается, не испытываете ненависти к стране?

Активист нахмурился. Подобные вопросы были ужасно неприятны ему. Отвечая, приходилось тщательнейшим образом подбирать самые точные слова, балансируя на грани между оппозиционными настроениями — то есть тем, чем он дышал и в чем заключалась его жизнь, — и тем, что в силу каких-то неясных причин заставляло его смущаться и даже стыдиться — странными теплыми чувствами, которые не получалось скрыть от себя, которые были где-то в глубине души — ко всему, над чем развевался бело-сине-красный флаг. Кроме того, он не выносил, если новый, незнакомый человек решал вдруг, что он не имеет собственного ясного мнения, или что это мнение абсурдно. Потому каждому он старался отвечать спокойно и развёрнуто.

— Я здесь живу, и стараюсь рассуждать здраво, — начал он. — Так как уезжать я пока не планирую, я хочу устроить свою жизнь в этой стране настолько хорошо, насколько возможно. Если я вижу, что некоторые вещи мешают мне, тогда я стремлюсь изменить их. Так получается, что в наше время подобных вещей слишком уж много. Я вижу, сколько людей страдает, знаю размер зарплаты, знаю, что труд тысяч и тысяч наших с вами, простите, соотечественников не оценивается по достоинству, знаю, что люди не чувствуют уверенности ни в завтрашнем дне, ни в счастливом будущем. Они не чувствуют себя в безопасности, они не верят в медицину, в правосудие, в сменяемость власти, даже — в свободу слова. Они действительно не верят — будто в призрака. А я хочу, чтобы верили — вернее, чтобы всё это было, чтобы и верить не приходилось. Я думаю, наша страна не хуже и не лучше, чем прочие; почему же нам недоступно всё это? Не заоблачные даже вершины. Я думаю, мы можем добиться всего этого. Я бы хотел видеть эту страну не такой, какая она сейчас… Когда цензура пробирается в интернет, когда церковь имеет яхты, когда в переходе стоят бабушки…

Молодой человек впереди, внимательно выслушав активиста, печально улыбнулся.

— Что вам? — раздался вдруг утомлённый женский голос.

— Мне воду «Сенежскую» и американо, — поспешно сказал он вместо ответа тому, кого сам же расспрашивал.

— Девяносто рублей.

Молодой человек расплатился с буфетчицей и, как-то неловко извинившись, поспешил попрощаться с новыми знакомыми и неожиданно быстро ушёл.

— И чего он полез, спрашивали его как будто! — проворчал желающий уехать. — Всё они норовят поучить кого-нибудь, только б высказаться, да и ты не лучше! Вы с ним спелись. «Я хочу, чтобы бабушки не стояли в переходе!» — передразнил он, жалобно кривляясь. — Да как же им не стоять? На них вся страна и держится. Вот как отойдут они — так всё и рухнет. Эти бабушки страну и держат. Такая у нас страна.

— Вам что? — вновь раздался скучающий голос.

— Ролл-сэндвич с курицей и эспрессо…

Молодые люди отошли.

Купив воду, Яна долго ещё, в некоем оцепенении, стояла неподалёку от буфета и смотрела им вслед. Она видела, как они свернули к гардеробу, накинули куртки, а затем затерялись в толпе у выхода.

Яне стало нехорошо. Она чувствовала дрожь, чувствовала, как стучит сердце и как нервные импульсы искорками, иголочками пробегают по всему телу. Всё невысказанное, всё воспринятое за время лекции и услышанное теперь, всё существующее в мире и окружающее её, составляющее жизнь — вообще и жизнь её страны — в частности — всё это как-то разом стало наполнять её душу неясными ощущениями волнения, желания действовать. Она, не знавшая о политике много, всякий раз, когда разговор касался тем политических, начинала сильно волноваться — важно понять и вникнуть, важно думать и не быть безучастной. Особенно важно ей.

Яна подошла к обтрёпанному рыжему дивану, скосившемуся несколько вбок, и в бессилии опустилась на него.

Что-то всё кружилось и мучило, сплеталось между собой новыми идеями. Воспоминания и опыт знакомства с людьми старшего поколения что-то шептали, и Яна, напрягая все силы, старалась разобрать отдельные слова. Наконец, чтобы успокоить и прояснить собственные мысли и упорядочить хаос, она взяла телефон и зашла в «Заметки».

«Оказалось, что дети 21 века, — подумав секунду, стала торопливо печатать Яна, — из-за обилия и доступности любой информации, всюду с рождения окружающей их, выросли напрочь лишёнными умения интуитивно определять, где ложь, а где правда, выросли без того особенного, необъяснимого чутья, позволяющего угадывать всякий раз, что скрывается между строк. Они, добрые и открытые сердцем, всё готовы были принять на веру, принять за чистую монету, и потому во многом заблуждались, теряясь в информационном пространстве, — в отличие от поколения их родителей, привыкших за долгие годы советской жизни к тому, что от них постоянно что-то утаивается, а потому относясь с недоверием к любым новостям и мнениям.