Колебания - [60]

В тишине, редкой и непривычной для них, девушки ждали лифт; в тишине они опускались бесшумно и мягко на первый этаж в этом лифте. В тишине вышли из него и подошли к полувинтовой лестнице в середине этажа. Каждая — в гипнозе собственных мыслей о ближайшем и отдалённом будущем. Каждая — на своей невидимой тропинке; и даже Лиза молчала. Но и молчали они по-разному. Тишина Яны была тишиной глубокого озера, затерянного в лесной чаще, тишиной далёкого космоса с шариками диковинных планет, всё летящими по своим орбитам. Эта тишина действительно была тихой; одновременно — и спокойной, как будто всеобъемлющей, и — тяжёлой, трудной, способной отпугнуть окружающих. Так молчат старики.

Редкая тишина же Лизы походила, если можно с чем-нибудь сравнивать тишину, на полдень в весеннем лесу; всё было полно звуков самых разнообразных, живых и ясных; это была тишина жизни, сильной и радостной; беззвучно текли соки внутри ветвей и стеблей, с едва слышным шелестом перелетали птицы, но стоило прислушаться — хрустнет веточка то там, то здесь, упадёт на сырую землю маленький камушек, раздадутся птичьи голоса, зажужжит проснувшаяся муха. В этой тишине глубины казалось меньше, она вся была сосредоточена на единичных действиях в настоящем, точно как для пчёлки наступает новый день, полный забот, и её деятельность, важная и по-своему непростая, разворачивается не в будущем и не в прошлом, о которых пчёлка не имеет представления, а только в каждой секунде настоящего.

Яна уходила в неизмеримо далёкие глубины не то собственной души, не то души мира, куда не было пути всем и каждому; Лиза оставалась на поверхности, не проникая в суть явлений — но она создавала их, наполняла жизнь тем, о чём впоследствии Яна смогла бы написать и в значение чего впоследствии могла бы вникнуть.

Так они, разъединённые невидимой стеной, но и соединённые мостиком, остановились у лестницы, и Яна первой нарушила тишину:

— Вам с Лерой хорошего вечера…

— Спасибо, я же полгода не видела её… Тебе — хорошей лекции…

— До понедельника, я думаю…

Здесь тропинки разбегались в разные стороны.

***

Поточная, большая лекционная аудитория, в которую вошла Яна, была уже переполнена. Люди толпились у входа, плотным кольцом обступали длинный стол, протискивались в ниши и уголки, садились на лестницу, ведущую к верхним рядам. Большие окна в противоположном конце, за которыми всё уже казалось облитым синими чернилами, были наглухо заперты, и стояла духота. Яне с порога аудитории за спинами студентов и преподавателей почти ничего не было видно. Всё прибывающие слушатели напирали на неё сзади. Дышать становилось нечем.

Несколько раз Яна порывалась уйти. Она буквально вздрагивала и почти уже делала едва заметное движение, чтобы повернуться, — но каждый раз её будто останавливало что-то. Что-то удерживало её там и не позволяло двинуться с места.

Евгений Облепин уже находился в аудитории, окружённый толпой и невидимый для Яны. Ни одной его книги она не прочла, но, узнав о лекции, твердо решила пойти. Любопытство ли это было, желание ли взглянуть на одного из представителей того мира, частью которого она так хотела стать, несмотря на собственное недовольство им; предчувствие ли, что ей нужно пойти, что она должна — будто бы это для чего-то важно. Яна не знала, она лишь смутно догадывалась, всегда предоставляя интуиции право решать и следуя за ней.

И вдруг зазвучал его голос. Облепин заговорил, мгновенно заставив стихнуть поднявшийся в аудитории гул и шум. Он заговорил негромко, легко и уверенно, точно так же, как и за сто встреч до этого, точно так же, как и на тысяче интервью.

— Я, честно говоря, и не планировал быть писателем, — донеслось до Яны. — Такие вещи, вы знаете, никогда не планируешь заранее. Это просто происходит с тобой, и всё, я имею в виду, в одно утро ты просыпаешься вдруг, и чувствуешь, что в чём-то подвох. Ты будто бы встал не то чтобы с неправильной ноги, ты вообще встал не на ноги — ты проснулся и зашагал на ушах, или на руках, и вокруг мир не такой, как прежде. И так ты ходишь часами, не понимая, что же с тобой, меришь температуру… вы знаете, я до сих пор это помню: полдня я проходил с градусником в руках. Но потом ты вдруг садишься за стол, будто бы и не по своей воле, будто что-то тобой управляет… И начинаешь писать, так до конца и не разобравшись, что это значит, — Облепин помолчал. — Вот я, по правде сказать, до сих пор не разобрался. — В аудитории моментально раздался дружный смех; публика готова была смеяться громко и слаженно, точно что по команде, любому слову, произнесённому Облепиным с определённой интонацией; интонация эта всегда безошибочно ими угадывалась.

Духота усиливалась. Яна стояла, созерцая чьи-то спины различной ширины прямо перед собой: посередине — ярко-красный большой прямоугольник, слева от него — прозрачно-белый, поуже и поменьше, справа — синий, тёмный и похожий скорее на оплывший овал. Вновь захотелось уйти. Облепин стал говорить о своём детстве. Он рассказывал подробно, по-прежнему непринуждённо и весело, и Яне казалось, будто она видит, как он, не придавая этому особого значения, вертит в руках бумажку, или кольцо, или любую другую мелочь, покручивая её в пальцах, посматривая то на неё, то на публику, и всё продолжая говорить. Рассказ о детстве и юности, о бабушке, которая первой, как выяснилось, конечно, лишь много позже, заметила проблески таланта — вернее, лишь склонность, склонность и любовь к чтению, — затянулся, и конца ему не было видно. От душного тепла на Яну нашла сонливость; усталость от прожитого дня смешалась с нестерпимой скукой. Облепин всё говорил и говорил о своей бабушке, о всевозможных профессиях, которыми грезил в детские годы, даже и не представляя, как на самом деле сложится его жизнь, о том, как удивительно она всё-таки сложилась. Яна всё вздрагивала, окутанная своей скукой и нерешительностью, и всё оставалась на месте; ей было уже скучно до тошноты, душно до тошноты и — кроме того — ко всему прибавилась унылая тоска; «встреча с писателем» не в первый уже раз оказалась мероприятием удивительно неинтересным, и этого было жаль.