Колебания - [31]

— Конечно, сходите, Лиза, если вам не сложно, пожалуйста, — произнес Холмиков, улыбаясь и смотря на неё снизу вверх.

Легко и мягко, но в то же время достаточно живо, Лиза с чайником в руке прошла от стола к выходу, и Холмиков, проводив её взглядом, случайно встретился на секунду глазами с Яной. В них что-то было, в них таилась какая-то мысль — неизвестная ему. Яна в то же мгновение опустила взгляд и перевернула страницу тетради.

Холмиков заговорил.

— Что ж, коллеги, сегодняшнее занятие мы полностью посвятим обсуждению планов ваших будущих курсовых работ — надеюсь, каждому есть, что сказать, — но, разумеется, если у вас имеются вопросы, никак не поддающиеся решению, если вы обнаружили вдруг себя на перепутье и сомневаетесь в том, как следует дальше жить, — Холмиков улыбнулся, — то задавайте не стесняясь эти вопросы мне, и чем скорее — тем лучше. Можете остаться и после занятия — если имеются вопросы совсем уж интимного характера и при всех вы их обсуждать не хотите.

Яна улыбнулась и мельком взглянула на девочек за соседней партой — те сидели притихшие, и по ним было никак не понять — то ли целую ночь они не спали, то ли болеют, то ли забыли поесть. Холмиковская шутка, казалось, ничуть не развеселила их, и даже наоборот — обе они как-то сжались, замерли, и, точно Яна за несколько секунд до того, стали перебирать тетрадные листы.

Через минуту вернулась Лиза и так, будто это было давно уже запланированное Дефиле с Полным Чайником, прошла к столу.

— Спасибо вам, — вкрадчиво произнес Холмиков. Лиза улыбнулась.

Когда она села, он сказал:

— Чайник закипает, и, думаю, мы можем перейти к обсуждению планов… Что касается организационной информации — о грядущих встречах и о возможности перевести статью для итальянского онлайн-журнала я говорил в самом начале, те, кто пришел позже, спросите у остальных, они с вами всем поделятся — ведь так, Женя? — Холмиков неожиданно обратился вдруг к девушке, сидевшей через проход справа от Яны. Пока он говорил, Женя внимательно смотрела на него, что, вероятно, и побудило Холмикова в конце адресовать вопрос именно ей. С внимательностью женщины он подмечал всевозможные мелочи, чувствовал тонко, догадывался интуитивно. Женя встрепенулась, не ожидавшая вопроса, и как-то смущённо, осторожно произнесла «да», будто бы не была уверена, так ли это в действительности — то есть, поделятся они или нет.

Казалось, каждый, к которому обращались, на секунду внезапно оживал, весь собирался, будто замерший жук, мгновенно приходящий в движение от легкого прикосновения к нему чего-либо — пальца или веточки. Каждый казался очнувшимся вдруг от странного сна-полузабвения, спокойного, мирного существования, нахождения где-то внутри. Контакт внешнего мира с миром отдельным, внутренним, контакт этих миров друг с другом был там, на факультете, не просто ощутим лишь интуитивно — он, казалось, становился видимым для глаз, как если бы объекты различных цветов и формы плавно сталкивались друг с другом и вновь удалялись — уже изменившиеся — в какой-нибудь современной инсталляции.

Так видела происходящее Яна.

— Ну, и хорошо… — мягко проговорил Холмиков, будто успокаивал Женю. — Тогда — планы, друзья! — он переменил надоевшую ему уже позу и закинул одну ногу на другую. — Есть желающие начать?

Шелест тетрадных листов усилился.

— Давайте я начну, — вдруг сказала Лиза.

Нелепые рифмоплеты, услышь они этот голос, мгновенно окрестили бы его мурлыканьем, — и, возможно, впервые в своей жизни сказали бы правду.

— Давайте, Лиза, конечно, — согласился Холмиков, скользнув взглядом и по Яне. — У вас был Чехов, насколько я помню? «Мотив памяти…

— …в драматургии Чехова», — подхватила Лиза. — Да, именно, что был, но теперь я уже ни в чём не уверена, если говорить честно, потому что нашла очень много подобных работ. Правда, я ещё думала о Набокове — но и там, кажется, все уже всё написали. Поэтому я вчера, например, была в полном отчаянии — мне пришла ещё одна идея: сравнить Чехова и Набокова, всё с тем же мотивом памяти, — но и тут нашлись работы и диссертации — и с названиями такими, которые я и прочитать-то могу с трудом. Я думала и тему поменять — но исследования есть и о ностальгии, и воспоминаниях, и о юности — так что я в абсолютном замешательстве. К тому же, я проверила — не осталось ни одной пьесы и ни одного рассказа — или романа, в случае с Набоковым — которые бы не упоминались в этих работах. То есть, я, например, хотела писать о «Вишнёвом саде» — понимаете, да, о чём уж тут говорить… И хуже всего, что я не могу даже и читать эти работы — Яна говорила, у неё так с поэзией бывает — я открываю текст, и на втором предложении мне становится нехорошо от эмоций, потому что там обо всём, обо всём этом — уходящем, уже ушедшем, об этой невыносимой глухоте, безвыходном непонимании друг друга, потому что каждый несчастен и бесконечно одинок, и это никак нельзя изменить, и каждому дорого и важно что-то свое, но окружающие не видят этого и не понимают…

Яна не могла не улыбаться, слушая говорящую без умолку Лизу, говорящую без тени стеснения о чем-то возвышенно-поэтическом, прекрасном, — точно маленькая прелестная актриса, очаровательная, забавная.