Колебания - [30]

Время шло, и детские девятые мая сменились волонтерством, сборами средств и подарков, и случилось даже так, что на долгие два года, на десятый и одиннадцатый класс, любовь к истории затмила собой Ксюшину любовь к литературе.

Но в синие весенние небеса она глядела по-прежнему, с непонятной нежностью и тоской, со щемящим сердцем, глядела теми же детскими глазами, высоко запрокинув голову, — и более всего восхищал её парад авиации. Рассказы и фильмы о космосе — исторические, художественные, фантастические и основанные на реальных событиях вызывали у неё те же чувства. Далекая мечта звала её — откуда-то и куда-то. Звала из старых советских фотографий улыбающегося Гагарина, звала из черно-белых фильмов, из кадров хроники, из фотоальбомов, книг, и звала — в небеса, к чему-то такому, чему, знала Ксюша, никогда не суждено сбыться, но к прекрасному, к тому, в чем были правда, сила и смысл.

Она пробовала даже, как и всякая студентка филологического факультета, писать — и каждый рассказ получался о лётчике, космонавте, ребёнке, мечтающем им стать, о солдате, о первооткрывателе, о бесконечном небе, о Родине. Язык этих рассказов, пожалуй, совсем ничем и не выделялся, ничем особенно не радовал — но Ксюша выражала в них всё, что её беспокоило, никому не давая читать.

А когда рассказы не помогали, она брала в руки книгу.

Ту, которую открыла ещё в первом классе, ту, на которую плеснулся из чашки чёрный кофе, оставив волнистые тёмные разводы, побледневшие со временем, ту книжку, которую читал ей папа в редкие, редкие вечера.

Она брала её, и книга говорила с ней, говорила о героях, о тех, для кого ни на секунду не встал вопрос — спасать ли страну, или себя, не встал по-настоящему, не заставил колебаться и мучиться нерешительностью. Ксюша знала — им лет было столько же, сколько и ей теперь, и они умирали. И также это знал всякий её ровесник — слышал за недолгую свою жизнь столько раз, что невольно хотел уже заткнуть уши. А Ксюша чувствовала это удивительно живым, будто сама была там, будто умирала с ними.

Она брала книгу, и книга говорила ей:

<…>

Пусть будет так. Пусть будет к ним добрей

Жестокое и трудное столетье.

И радость щедрых и прекрасных дней

Получат полной мерой наши дети.

И нашу память снова воскресит

В иной любви живительная сила,

И счастье им сверкнет у этих плит

Поярче, чем когда-то нам светило!

И это были будто её собственные чувства, это было что-то глубоко-глубоко в душе, что-то, от чего сердце привыкло замирать. И никогда никакая другая лирика так не трогала его, так не отзывалась.

И их, их, эти необъяснимые чувства следовало теперь выразить при помощи точной формулировки, а затем расписать по пунктам.

Часы показали три.

С тоской Ксюша подумала о том, что будет, когда часы покажут это в следующий раз.

Длинные густые ресницы поднимались всё тяжелее и неохотнее, и вот нижние совсем уже отказались отпускать их. Разорвав ритуальный круг, Ксюша переложила бумаги и книгу на стол, погасила свет и легла.

Черные кудрявые волосы рассыпались по подушке, резкая складочка между бровей вся разгладилась, и лицо, такое тревожное и серьезное, через минуту стало удивительно ясным и безмятежным, будто у ангела с детской открытки.

5

В три часа десять минут Лиза, одетая в короткую красную юбку и белую блузку, вошла в аудиторию — бесшумно, легко и быстро, как кошечка, которая, хотя и не стремится привлечь к себе внимание, всё равно никогда не остаётся незамеченной. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она совсем к тому не стремилась — уверенная и самодостаточная, бросающая мимолетные взгляды и лёгкие полуулыбки как бы невзначай, где-то в глубине души, подсознательно, она всегда имела одну только цель: быть замеченной, заинтересовать.

За ней, ни с кем не встречаясь глазами, с лицом таким, будто напряженно и упорно решала в уме непосильно трудную, но жизненно важную задачу, что-то ища в сумке и слегка опустив голову, чтобы длинные волосы спадали на лоб и наполовину закрывали лицо, вошла Яна.

Обе девушки, в создавшейся мгновенно тишине, прошли вперёд, минуя небольшой стол, стоявший напротив входа, и сели за ближайшую к окну и креслу Холмикова парту в первом ряду.

При их появлении Холмиков с готовностью замер, будто человек, прерванный на полуслове и выдерживающий паузу, терпеливо ожидая, пока всё внимание вновь не обратится на него. Когда же девушки сели, кивнув ему и извинившись полушёпотом, он расплылся в улыбке, точно оттаял.

— Лиза, Яна! А мы как раз о вас вспоминали. Берите чай, пожалуйста — ещё осталась заварка, стаканчики на столе. И посмотрите, достаточно ли там воды, или нужно сходить…

Яна с грустью взглянула на бывший некогда белым, но давно уже посеревший и потускневший чайник, стоявший на другом столе — позади Холмикова.

Сидевшая ближе к столу Лиза, перехватив слегка прищуренный взгляд Холмикова, встала и, качнув бедрами, в два маленьких шага оказалась у стола — за правым плечом Холмикова. Опершись рукой на край и слегка подавшись вперёд, она дотянулась до чайника.

Холмиков обернулся через плечо, почувствовав, как напряглась от этого шея, а Лиза, заметив, что воды, хотя она и есть, может всё-таки не хватить, вызвалась сходить за ней.