Колебания - [29]

Это вызвало слезы, но тут же спряталось и ускользнуло, так, чтобы Ксения не сумела ясно увидеть это, задуматься. Да и едва ли она бы смогла — её любви лет было почти столько же, сколько и ей самой, и вдруг, в одну секунду поставить всё под сомнение, открыто устыдиться перед собой за себя же — даже и с тем, чтобы потом это принять, и полюбить вдвое сильнее, — на это не хватило бы ни духа, ни сил. На такое требуются месяцы, годы. У Ксении была одна ночь.

И потому она только удивлялась скатившейся вдруг слезинке, расстроенная, волнующаяся, и невыразимо отчего-то страдала.

В книге, лежащей перед ней на постели, было всё. Это было и детство, и начальная школа, и каждое девятое мая там — актовый зал, и сцена, и родители, и учителя, которые все наперебой хвалили её, и ещё глаза стариков — все в лучиках, глубокие, такие бледные и прозрачные, полные слез, и небо было таким же; те дни — особенные, оставшиеся в детской памяти чем-то торжественным, ярким и радостным; всегда в те дни сияло солнце, и звучала музыка — удивительная, она не была похожа ни на какую другую. Мама говорила, это марши, это «песни тех лет». И шары летели в безоблачное небо, и полосатые ленточки украшали всё, всё вокруг. А потом, на черном майском небе, озаряя толпу, вспыхивали горящие всеми красками цветы, искры, звёзды.

Но особенно ярким было одно воспоминание. Они с папой стоят посреди людной улицы в самом центре города, и папа крепко сжимает её руку, чтобы толпа не разделила их. Девятое мая — этот сказочный день, который Ксюша ждала всегда — втайне от всех и даже чуть сильнее, чем Новый год, — наконец наступило. Они гуляют, гуляют с папой вдвоём, а потом снова они не увидятся — когда теперь мама разрешит ему вновь… И почему не разрешает? Они остановились посреди улицы, и вдруг Ксюша видит что-то — в другом её конце, мелькая между бесчисленными силуэтами людей, то показываясь, то исчезая, кто-то есть — и он как бы ниже, чем вся толпа. Ксюша приглядывается — за секунду в образовавшемся между людьми просвете она замечает — это какой-то мужчина, и он стоит на коленях. Ксюша сжимает папину руку крепче, а сама наклоняется то в одну сторону, то в другую, встает на носочки, всё пытаясь разглядеть то странное, что она заметила. Но это никак не удаётся. И наконец она спрашивает у папы, что же это такое там, почему там мужчина стоит на коленях. И папа, будто не понимая, о чем она говорит, предлагает подойти ближе. И они подходят. Тогда Ксюша видит — действительно, человек стоит на коленях посреди улицы, держась ближе к зданию, и это старик, такой старик, каких она не видела ещё никогда, ни в одном актовом зале, он будто уже и не человек — только прозрачный призрак, волосы сливаются с белой стеной, и он весь как-то теряется на её фоне, и только одна деталь выделяет его, будто обрисовывает в воздухе, — тяжелый, большой, тёмный пиджак, весь увешенный орденами. Ксения удивляется даже мельком — как эту тяжесть выдерживает почти исчезнувший уже призрак? А старик стоит на коленях и смотрит куда-то, и у него в глазах слёзы. Сотни орденов сверкают на солнце, даже ослепляют, если смотреть на них неподвижным взглядом. Едва Ксюша успевает пошевелить папину руку, что-то спросить у него, — как к человеку уже подбегают люди, обступают со всех сторон, помогают встать, и вновь заслоняют его от Ксюши, и она видит сквозь спины, что он встаёт не сразу, что кому-то кивает, и от чего-то как будто отказывается, и благодарит, а потом он уходит и теряется впереди в толпе.

Папа ничего не смог объяснить ей, а маме рассказывать не хотелось. И сколько ещё дней это воспоминание светилось перед глазами, стояло, всё в белом, на коленях посреди улицы, и только тёмный пиджак, будто висевший в воздухе, сиял золотом. И где теперь этот человек, этот мелькнувший призрак?

Там же, думала несколько позже Ксюша, он там же, где все те люди, фотографии которых мы клеили на генеалогическое древо, но никогда в жизни не видели. Там же, где те, о ком остались теперь только странные слова — прабабушка и прадедушка. От бабушки было ещё многое — свитера, варенье в банках, маленькие разноцветные книжки, засушенные осенние листы в детских альбомах; от бабушки было многое, и она была ещё человеком — а от них осталось лишь странное слово, начинающееся с «пра». И привычное «бабушка» превращалась в чуднόе «прабабушка». И жёлтая, вытертая, маленькая фотография наклеивалась на большой белый лист в середине, там, где у древа начинались ветви, а мама говорила, что «оба погибли на войне».

Время шло, и другие уже девочки выходили на сцену актового зала — но Ксюше всё казалось, они читают неправильно, они упускают что-то. Их звонкие девчачьи голоса, такие ещё детские, звучали и увереннее, и чище, чем её собственный — что в те годы, что теперь — но в них во всех будто слышна была звенящая фальшь. Долгими вечерами под чутким руководством мам и учительниц репетировали они свои выходы, тренировались в произнесенении каждой отдельной строчки. Так прежде делала и Ксюша — но, оглядываясь назад, она поняла вдруг, что, несмотря на дрожь во всём теле и потеющие ладони, стоило только ей выйти на сцену и начать читать — голос её менялся и все те заученные интонации, повышения и понижения тона отлетали, как шелуха, и оставалось только чувство — её собственное, настоящее. Было ли чувство у этих новеньких девочек в очаровательных черных юбочках, белых бантиках? Было ли там что-нибудь за их отрепетированными жестами маленькой ручкой, за драматичными паузами после риторических вопросов, столь часто встречающихся в стихах? Ксюша не знала, но невольно думала, что нет, не было ничего, что они воспроизводили стихи как исправный магнитофон, как соседский цветастый попугай, как иностранец, не понимающий значения тех слов, которым его обучили радостные местные жители.