Колебания - [22]

От этих детей же требовалось на восемнадцатом году жизни, из которых лишь три или четыре были прожиты ими в относительно сознательном возрасте, ответить на этот вопрос. С наивностью дурачков, на которых и обижаться грешно, взрослые снова и снова требовали от них найти ответ и разгадать загадку. Они задавали им один и тот же вопрос, будто давно позабыли самое значение слов, которые произносили.

«Кем вы хотите стать?»

Это напоминало дурацкую игру, в которой листья были деньгами. Прячась за кустиком, Саша спрашивала Таню, крутя в руках веточку и бездумно улыбаясь, желая только распределить поскорее роли: «Кем ты будешь?» И Таня отвечала, улыбаясь так же весело и беззаботно: «Учителем», или: «Врачом».

Теперь же они отвечали, и ни тени улыбки не было на их лицах; они растерянно, отчасти бессознательно, но совершенно неизбежно и правильно обращались в поисках ответа к своему прошлому. А оно швыряло им в лицо исписанные листки — конспекты учебника по информатике, швыряло тетрадь с параллелепипедом, сферой и полукругом, оно начинало грохотать одновременно всеми прослушанными и полюбившимися песнями, оно кружилось картинами родного района, знакомого каждым камешком.

И дети отворачивались, и через некоторое время давали свои ответы — и никого уже не смущало, как неуверенно и тихо звучат их голоса, как не озаряются светом лица, когда они говорят: «Учителем», или: «Врачом».

«Тогда не забудьте поставить подпись».

И заявления о дополнительных предметах, сдаваемых в форме ЕГЭ, пачками отправлялись в соответствующие инстанции.

Редкими звездочками, вопреки всему сохраняющими свой свет и стремящимися его усилить, оказывались некоторые из них, способные прислушаться и потому слышащие далекий звон, зовущий их встать на определенный путь. И выбор, который они делали, позволял им это. И несмотря на все схемы, которые казались абсурдными, несмотря на систему, которую никогда не устанут критиковать, долгие извилистые дорожки, петляя между всеми химерами и чудищами, однажды приводили их, куда следует.

Начинался февраль, и приближался Лизин день рождения; и пока каждый из множества её друзей и знакомых интересовался, какой бы подарок она хотела, жизнь приберегала свой, особенный, и, наконец, устав ждать, преподнесла его ей.

Соединились, как детальки паззла, все прочитанные книги, все выученные стихотворения, все переполняющие эмоции от общения с людьми, все мечты о жизни, полной событий и интересных встреч — и так в воображении Лизы возник журфак — сияющим миражом, не исчезающим с тех пор ни днём, ни ночью.

Никогда никуда не хотелось так сильно, как на факультет журналистики Университета. Он привлекал таких Лиз буквально всем: начиная от здания, в котором располагался, и вида из окон на Александровский сад и заканчивая всеми карьерными возможностями, которые так и сверкали из будущего. Для этих Лиз он как будто был создан, и о других направлениях или вузах они думали исключительно с тоской и страхом.

Лиза готовилась усиленно; во втором полугодии, несмотря на весну, она всё реже и реже появлялась в маленькой квартирке в районе Ховрино, которая будто без неё опустела, всё реже использовала зажигалку для открывания бутылок, и даже книги стала читать не закидывая ног на стену, а только в положении сидя, за письменным столом или в кресле. Несколько дней в неделю она занималась с репетиторами, а по воскресеньям посещала курсы английского языка. Сияющая мечта звала и зачаровывала. Мерещились презентации, лекции, показы и пресс-релизы, встречи с музыкантами, актерами и политиками, смеялись уже из будущего — из почти что её настоящего — шумные новые компании, постоянная занятость и общение с людьми с утра и до вечера манили и завораживали; всё искрилось и сияло в том будущем. Это были события, попасть в гущу которых было бы самым огромным счастьем.

Но вдруг посреди мерцающей фантазии уродливым серым пятном, тяжелым холодным камнем возник Старый гуманитарный корпус. И вокруг ничего ещё не осознающей Лизы всё стало тускнеть, рассыпаться и исчезать. От мечты не осталось ни искорки, ни единой блёстки так мгновенно, как бывает только в кошмарах. Сундук тянулся влево и вправо бесконечной серой громадиной и безжалостно вытеснял из воображения все прочие, красочные, картинки.

Филологический факультет распахнул свои старческие объятия и скрипящие шатающиеся двери перед новыми девочками-студентками. Кое-что понимающие в жизни доброжелательные взрослые говорили, что это — везение, повторяли в один голос, будто заколдованные, два слова: «фундаментальное образование», ещё рассуждали, мягко улыбаясь, что является профессией, а что нет. Они, не иначе, думали, что Лизы, чьи мечты лопнули мыльными пузырями, станут их слушать. Лизы же только плакали, в перерывах от всхлипываний до глубины души поражаясь невообразимому уродству Старого гуманитарного корпуса, и не слышали ничего.

Когда же рыдания постепенно стихли, в сознании каждой из них зазвучала, наконец, фраза, услышанная за несколько дней до того, но будто непонятая. «Не хватило баллов», — звенело в ушах и плыло бесцветными буквами по воздуху, — «не хватило трех баллов», «не хватило пяти баллов», «не хватило одного балла». Фраза всплывала и по ночам, прерывая сон, и не смолкала в течение дня, и особенно сильно, оглушающе звенела в голове в тот момент, когда в приемную комиссию филологического факультета относился оригинал аттестата — как будто от груди отрывалось сердце и добровольно отдавалось в заложники чудищу на следующие четыре года. От звона фразы темнело в глазах в те моменты, когда родственники и знакомые, сияя улыбками, поздравляли восторженно, будто с победой на Олимпийских играх. «Не хватило одного балла», — зудело в ухе, когда кассир в магазине одежды произносил: «С вас одна тысяча девятьсот рублей», складывая и помещая в пакет сияющую белизной блузку, покупаемую на первое сентября. И лишь одна мысль заставляла фразу затихнуть — мысль о возможном переводе с факультета на факультет. Мерещилось чудесное, едва, но всё же возможное ещё, спасение посреди бури.