Колебания - [20]

Когда первое золото тронуло верхушки деревьев по всему городу, когда солнце стало прятаться в пышные зеленые кроны и оставаться в них, исчезая с небес, а мир снова вдруг обнаружил некие свои пространственно-временные характеристики, хотя и весьма ещё размытые в первые недели сентября, безумный круговорот замедлился, а затем остановился и растаял. Лето перестало быть реальностью и превратилось в мираж, а жизнь торопилась дальше.

Круговороты новые закружили Лизу, как и каждого, кто вступал в осень очередных тревог и решений. Кому-то они были радостны, кому-то тошнотворны, мучительны; для кого-то вдруг начались, резко разграничив жизнь на безмятежное прошлое и трудное настоящее, для кого-то и не заканчивались, — но в деятельности кружило каждого, в ком была ещё жизнь.

Шутка ли — последний год школьной жизни? Уже не ребенок, примеряешь на себя странную роль полувзрослого будто забавы ради, присматриваешься к ней, думаешь привыкнуть постепенно, однажды стать с ней единым целым — и как же она тебе? Нелепый маскарадный костюм, чужая кожа. Делаешь первые, неуверенные шажки — и спотыкаешься. Оглядываешься, напуганный, а там кто-то подталкивает тебя твердой рукой вперед, неумолимый, непреклонный. И ты переступаешь пороги, распахиваешь какие-то двери, блуждаешь между ними и в них, отдаляясь от исходной точки всё сильнее, и полная любви жалость тех, кто тебя растил, доходит всё реже и реже через эти лабиринты, и нужно отвыкать. Тогда начинаешь и сам кого-то жалеть, сначала лишь себя, затем, с каждым новым годом, отвыкаешь и от этого, переносишь всю свою жалость на других, если хватает мудрости, — но тогда, тогда, в самом начале последнего школьного года, разве думаешь о таком? Разве способен представить? Нет, только погружаешься всё глубже в круговороты дел, с каждым новым днем — с неиссякаемой энергией стремишься разрешить сотни и тысячи мелких проблем, чтобы очистить свой путь в неизвестное ещё будущее, где и пройдет жизнь. Едва ли перманентная меланхолия успела уже прочно обосноваться в твоем сердце, едва ли трагизм стал истинным мироощущением; ты в это играешь, так любишь играть — но естественной потребности жить, внутренней живой силы в начале пути ещё столько, что, даже если тебе и хотелось бы, — а утонуть в тоске не выходит.

Так Лиза вглядывалась в будущее со страхом и унынием, предпочитая даже и совсем не вглядываться, чтобы не видеть ужасающей цепочки, выстраивающейся автоматически перед ней всякий раз: Новый год — весна — ЕГЭ — лето — подача документов — вступительные экзамены — поступление. На этом цепочка не обрывалась, а продолжалась и далее, уже более туманная и призрачная, но не менее страшная: вновь учеба — несколько мучительных лет — поиск работы — работа. И где-то за всем этим пряталась смерть, в которую цепочка мысленных образов должна была неизбежно упираться. Но Лиза отворачивалась раньше. Она просыпалась под звон будильника, ещё не открыв глаза, знала точно — за окном прежние холод и сырость, тенью, не накрасившись даже, появлялась в школе, скучая и томясь, посещала курсы английского языка, и во всем этом были, казалось, только печаль и усталость. Хотелось ушедшего лета, как и всегда это бывает осенью, хотелось сжаться и спрятаться при мысли о надвигающейся зиме. Хотелось не чувствовать себя маленьким беспомощным человечком, но каждый день приносил лишь новые страдания и испытания — несправедливые, невыносимые, обязанные однажды закончиться. Ужасающая цепочка неизменно появлялась перед глазами снова и снова, грозясь-таки дойти до известной точки, упереться в неизбежную стенку — но Лиза отворачивалась раньше. Она всегда отворачивалась раньше. И дни шли, и не было в них никакой подлинной трагедии, и где-то в глубине души Лиза, внутри всего того, что было окутано печалью и усталостью, чувствовала спокойствие и радость от жизни, полной забот. И недели заканчивались, принося в конце праздники — и она, вмиг забывая любую тоску, перманентно чувствовать которую было столь приятно, открывала пивные бутылки зажигалкой, ловко выкручивала пробки из бутылок вина, купленного по акции, любила, смеясь до боли в животе, и всё то, из чего состояло лето, не закончилось вместе с ним, а лишь уступило немного места необходимой новизне.

Свобода между Алексеем и Лизой ничем не нарушалась; по-прежнему их связывало глубинное взаимопонимание, не требующее слов, и одинаковое отношение к миру и людям. Каждый волен был делать всё, что желал, и оба счастливы были так жить. Они виделись в выходные и изредка в будни, и вместе им было наиболее комфортно сбегать — каждому от своей реальности. Никто никого не учил, не направлял и не пытался исправить. И не задумывались они даже о том, скоро ли что-то разведет их в разные стороны и направит к чему-то новому. Время шло своим чередом, и они радовались тому, что есть, сиюминутному настоящему, незаметно понемногу срастаясь с этим, привыкая, соединяясь в своей внутренней свободе и легкости уже навсегда — и совершенно, с наивностью ребенка о том не подозревая.

Алексей занимался тем, что целыми днями, пока его мать работала, проводил время в компании Гуся, Шамана или Ведра — в различных их комбинациях, — и в свободные от веселья минуты предавался воспоминаниям и бессильным сожалениям обо всех упущенных им возможностях, которые ещё несколько лет назад предоставляла жизнь. Он мог и окончить колледж, и — при желании, приложив усилия — после колледжа поступить «на вышку». Мог и не поступать — а с дипломом о среднем профессиональном образовании устроиться на работу не самую отвратительную. Теперь же всё, что ему оставалось, это покрытый пятнами старый диван в комнатушке на окраине Москвы и — огромный выбор вакансий. Промоутер, грузчик, оператор колл-центра, официант, уборщик, охранник, продавец, продавец-консультант, строитель… Согласно тысячам объявлений на всевозможных сайтах, рынок труда нуждался именно в Алексее,