Колебания - [23]

В тумане этой новой мечты проходило для Лизы первое полугодие в Университете. Старый гуманитарный корпус казался чем-то вроде тюрьмы или лечебницы для душевнобольных — в которой, разумеется, лишь сильнее калечат. Осень в тот год сменила всё своё золото на серость и мглу удивительно быстро, так что в один день температура воздуха резко упала, и затяжные дожди окутали город. Листья летели так, будто стремились спрятать все до единой дорожки и улицы, раскрасив их в желто-оранжевый, будто боролись с всеобщей серостью; так город вновь засиял бы золотыми лучами… В ночь их работа усиливалась. К утру сотни специально обученных людей сметали намокшую желто-оранжевую массу и набивали ею большие черные мешки, оставляя её гнить в них. К середине ноября листьев почти не осталось.

Старый гуманитарный корпус сливался с самой сутью осени, будто был порожден ею, будто был её неотъемлемой частью. Он едва выделялся на фоне сереющего неба, будучи лишь на полтона темнее. Он, казалось, вырос из самой земли, из намокшего темного асфальта, посреди голых осенних деревьев, жестких худых веток, растворяясь верхними этажами в пелене тумана или дождя. Он имел вид такой, будто около двадцати лет назад пережил апокалипсис, оставшись на разрушенной планете едва не единственным свидетельством человеческой жизни, которая исчезла. И даже удивительным казалось то, что сквозь его окна и стены не проросла ещё новая зелень и случайно выживший сайгак не прогуливался между полуразрушенных стен.

В тумане новой мечты, защищенная и окутанная им, будто невидимой оболочкой, в течение первого семестра Лиза была неуязвима. Ни образ сайгака, ни стены, сливающиеся с серостью неба, ни дрожащий желтый свет в длинных коридорах не проникали в её душу по-настоящему. Она словно закрыла глаза. В этом тумане проходили одна за другой недели, полные событий столь одинаковых, тусклых и безрадостных, что любой, не будь он восторженным филологом-первокурсником, будто упавшим с Луны и потому не замечающим очевидного, действительно бы сошел с ума. Но не то было с Лизой. Утопая в бессмысленных бесконечных семинарах английского языка, прослушивая в больших специальных наушниках в сотый и тысячный раз одну и ту же речь принца Чарльза о сохранении и спасении планеты Земля, повторяя то хором, то отдельно от всех, то сидя, то стоя у доски одни и те же чудны́е, нечеловеческие звуки, кивая головой и неустанно что-то записывая, Лиза не была с ними. Страдая, как и многие в тот семестр страдали, она не была с ними. Осознание конца не пришло ещё к ней, не поставило жирную точку в том, что стало бы благодаря этому трагедией. Отрицание настоящего и нешуточная уверенность в способности изменить его не позволяли ей действительно страдать. Она не была с ними. Она не могла запомнить ни лиц, ни имен однокурсников. Подсознание дало установку: я забуду их через пару месяцев, их имена и лица не нужны мне. И лишь для того, чтобы облегчить несколько всю тяжесть туманного странствия, подсознание выделило среди странной толпы студенток-филологов одно единственное лицо, выхватило и запомнило его. Чуть позже оно отметило так же, что его обладательницу зовут Яна.

С того мгновения туманная мечта окутала Лизину реальность лишь сильнее, а тяжесть от настоящего стала вдвойне незаметнее, разделенная с новым другом. Яна печально улыбалась, выслушивая один и тот же бесконечный рассказ о том, как не хватило одного балла, кивала, смеясь над ругательствами в адрес корпуса, и воспроизводила их сама в те редкие моменты, когда Лиза смолкала. Яна вздыхала и материлась, не желая повторять речь принца Чарльза в тысяча пятисотый раз. Яна не курила, но выходила на крыльцо и стояла там вместе с Лизой. Яна с полуслова понимала всё. Она говорила немного и обладала почти нечеловеческим умением слушать. Большего Лиза никогда и не пожелала бы. Всё, что она по-настоящему ценила в человеке, были уши — ничем не защищенные, теплые, живые уши, в которые так восхитительно было вливать бесконечно бурлящий поток слов. Яна обладала ушами поистине прекрасными, самыми чуткими и выносливыми одновременно, такими, каких прежде Лизе ещё не встречалось. За эти уши она полюбила Яну всем сердцем и порой чувствовала даже некоторые уколы странного сожаления — следовало бы несколько поберечь их, относиться к ним более бережно, к этим прекрасным ушам, — но язык уже болтал что-то новое, и никакая совесть за ним не успевала.

Однажды этот же самый язык вдруг, повращавшись в ротовой полости со скоростью, которая удивила бы любого лингвиста-исследователя, воспроизвел определенный набор звуков, и Яна услышала: «Я боюсь, это старость, вот так она и начинается, с этого желания. А потом — коляски, скидки в „Пятёрочке“ и ссоры из-за половника…»

— Ссоры из-за половника? — смеясь, переспросила Яна.

— Да, именно так, недавно родители поругались из-за того, что папа хотел налить суп, достал из ящика половник, а на нем было несколько пятнышек. «Как можно не помыть половник», — я уже представляю, как я кричу эту фразу, одной рукой доглаживая рубашку, а другой меняя ребенку памперсы, купленные по акции.