Кольца Сатурна. Английское паломничество - [36]

Заглянув в кладовку (для меня она обладала какой-то особой притягательностью), я увидел почти пустые стеллажи, где скучали банки с вареньем. На полке, в тени тисового дерева, росшего за окном, светились, нет, сверкали несколько дюжин красно-золотистых, прямо-таки библейских яблок. И меня охватило совершенно нелепое, противоречащее здравому смыслу чувство, что эти вещи — растопка, картонки, варенье, ракушки и шум моря у них внутри, — что все это уже пережило меня и Майкл ведет меня по дому, где я жил когда-то, давным-давно. Но такого рода мысли обычно исчезают так же быстро, как и возникают. Во всяком случае, с тех пор я в них не углублялся. Может быть, потому, что в них нельзя углубляться, иначе сойдешь с ума. Тем поразительнее (после всего этого) было то, что, перечитывая недавно автобиографические заметки Майкла, я наткнулся на имя Стэнли Керри, знакомое мне со времен Манчестера и с тех пор забытое настолько, что при первом чтении я почему-то не обратил на него никакого внимания. Майкл там описывает, как он девять месяцев служил в Собственном ее величества королевы полку Западного Кента. В апреле 1944 года его перевели из Мейдстона в Блэкберн под Манчестером, в батальон, размещавшийся в заброшенной прядильной фабрике. Вскоре после прибытия в Блэкберн однополчанин пригласил его на пасхальный понедельник к себе домой, в Бернли. Черные, блестящие от дождя булыжные мостовые, закрытые ткацкие фабрики и зигзагообразные (на фоне неба они казались ему драконовым посевом) линии домов, где жили рабочие, произвели на него впечатление полной безнадежности. Ничего подобного он до сих пор в Англии не видел. Странным образом, когда я через двадцать два года, осенью 1966-го, прибыл из Швейцарии в Манчестер, этот город Бернли, точнее, верховое болото поблизости от города, был целью и моей первой экскурсии. Я отправился туда вместе с одним отставным учителем начальной школы в День поминовения солдат, погибших на войне. Хорошо помню, как мы в красном пикапчике учителя возвращались в Манчестер. Мы ехали сквозь наступавшие сумерки (в четыре часа дня в тех местах уже темнеет) с верхового болота через Бернли и Блэкберн. И как Майкл в сорок четвертом, так и я во время своей поездки в Манчестер побывал в Бернли. И тот самый Стэнли Керри, с которым Майкл в свое время ездил из Блэкберна в Бернли, принадлежал к числу моих первых знакомств в Манчестере. Когда я поступал в Манчестерский университет, Стэнли Керри был, вероятно, самым старым преподавателем на немецком отделении (не считая двух профессоров). Он слыл чудаком, а чудачество его выражалось в том, что он сторонился своих коллег, бо́льшую часть учебного и свободного времени он посвящал не столько совершенствованию в немецком, сколько изучению японского и достиг в этом деле поразительных успехов. Когда я приехал в Манчестер, он занимался уже освоением японской каллиграфии. Он часами стоял с кистью перед большим листом бумаги, с величайшей сосредоточенностью нанося на него один иероглиф за другим. Я и теперь помню, как он однажды сказал мне, что одна из главных трудностей при письме состоит в том, чтобы кончиком писчего прибора мыслить только и единственно о выводимом слове и при этом совершенно забывать то, что собираешься описывать. Помню, что Стэнли выдал мне эту сентенцию (адресованную как писателям, так и школьникам, осваивающим чистописание) в японском саду, который он разбил за своим бунгало в Уайтеншоу. Помню, что день клонился к вечеру. Дерновые скамьи и камни потемнели, но в последних лучах солнца, пробивавшихся сквозь листья кленовых кустов, еще были заметны следы грабель на мелком гравии у наших ног. Стэнли, как всегда, был одет в немного помятый серый костюм и, как всегда, обут в коричневые замшевые туфли. И, как всегда, он всем телом, насколько было возможно, устремлялся к собеседнику — из интереса и из непременной вежливости. При этом он принимал позу человека, идущего против ветра, или лыжника-прыгуна, только что стартовавшего со стола отрыва. В самом деле, в беседе со Стэнли у вас нередко создавалось впечатление, словно он планирует вниз с высоты. Слушая вас, он улыбался и блаженно склонял голову на плечо, а когда говорил сам, казалось, что ему отчаянно не хватает воздуха. Нередко его лицо искажалось гримасой, от напряжения на лбу выступали капли пота, а слова выходили из него торопливыми толчками, что свидетельствовало о тяжелой внутренней заторможенности. Уже тогда было видно, что сердце его перестанет биться намного раньше срока. Вспоминая теперь о Стэнли Керри, я не могу постичь, как случилось, что в этом эксцентричном замкнутом человеке пересеклись судьба Майкла и моя судьба. Он встретил его в сорок четвертом, я — в шестьдесят шестом, и каждому из нас было в тот момент как раз двадцать два года. Я твержу себе, что такие совпадения происходят чаще, чем мы думаем, что мы все движемся друг за другом по одним и тем же орбитам, предначертанным нашим происхождением и нашими надеждами. Но я не в силах справиться с фантомами повторения, с этими призраками, все чаще мелькающими в моей голове. В любом обществе у меня возникает чувство, словно я где-то когда-то уже слышал те же мнения, высказанные теми же людьми, таким же образом, теми же словами, в тех же выражениях, с теми же жестами. Это физическое ощущение, скорее всего, можно сравнить с состоянием обморока, помрачения сознания от тяжелой кровопотери. Иногда оно держится очень долго и способно вызвать мгновенный паралич мышления, органов речи и неподвижность членов. Как если бы вы испытали внезапный удар. Этот феномен до сих пор не имеет убедительного объяснения. Возможно, речь идет о каком-то предвосхищении конца, о каком-то шаге в пустоту или о чем-то вроде зацикливания. Так застревает на одной музыкальной фразе патефон, не столько из-за повреждения механизма, сколько из-за неисправимого дефекта в заданной механизму программе. Как бы там ни было, то ли из-за перенапряжения, то ли по другой причине, в тот августовский вечер в доме Майкла мне несколько раз казалось, что я вот-вот потеряю почву под ногами. Я совсем было собрался уходить, но тут в комнату вошла Анна (пока мы беседовали, она успела пару часов отдохнуть) и подсела к нам. Не помню, она ли заговорила о том, что нынче никто больше не носит траур, даже черную повязку на рукаве или черную булавку на лацкане пиджака, но именно она, затронув эту тему, рассказала историю о некоем мистере Скуирреле, проживающем в Мидлтоне и уже почти достигшем пенсионного возраста. Этот человек, сколько его помнят, всегда носил траур, даже в юности, когда он еще не служил в похоронном бюро Уэстлтона. Несмотря на свою беличью фамилию, мистер Скуиррел не отличался ни расторопностью, ни живостью. Это был угрюмый неповоротливый великан, и хозяин похоронного бюро взял его на службу в качестве носильщика гробов не столько из-за траурной мании, сколько из-за огромной физической силы. В городке утверждали, сказала Анна, что у Скуиррела не было никакой памяти, что он не мог вспомнить ничего, что случилось с ним в детстве, в прошлом году, в прошлом месяце или на последней неделе. Так как же он поминал мертвых? Для всех это оставалось загадкой, на которую не было ответа. Странно также, что Скуиррел, невзирая на отсутствие памяти, с детства мечтал стать актером. И когда в Мидлтоне и в окрестных городках нашлись люди, которые по какому-то поводу собрались ставить пьесу на открытой сцене, он прожужжал им все уши о своем желании. И ему поручили наконец роль дворянина в спектакле «Король Лир». Этот персонаж появляется лишь в четвертом акте, молча следит за действием и произносит в конце одну или две реплики. Целый год, сказала Анна, Скуиррел зубрил эти две реплики. Он действительно произнес их в вечер премьеры самым проникновенным образом. Он и по сей день, при каждом более или менее подходящем случае, повторяет ту или другую реплику. Однажды, сказала Анна, мне самой довелось услышать, как в ответ на мое «Доброе утро!» он громким голосом отозвался с другой стороны улицы: «They say his banished son is with the Earl of Kent in Germany»