Когда мы молоды - [70]

«Кто же он такой, этот мой друг Лепешкин?» — силился разгадать Георгий Филиппович, рассматривая все эти свидетельства благополучия.

— Пока присаживайтесь, пожалуйста, — улыбнулась Аделия Викторовна. Она говорила нараспев и слегка шепелявила на модный манер. — А я пойду распоряжусь насчет кое-чего… — При этих словах она запрокинула голову, выставив нежный круглый подбородок.

Георгий Филиппович, недолго думая, плюхнулся в кресло, и ноги его взлетели выше головы, — таким низким и мягким оказалось сиденье. Неуклюже копошась в кожаном колодце, он виновато смотрел на жену, которая стояла посреди комнаты, теребя платок. Он вдруг заметил, что она мешковата, что лодыжки у нее стали толстыми, и вообще она как-то потолстела книзу, что круглое лицо ее одутловато, что она щурится на свету от привычки к мраку рентгеновского кабинета, и что вообще она хотя и моложе его на четыре года, выглядит в лучшем случае ровесницей ему. Но ничего этого, по-видимому, не замечал Лепешкин, который, слегка виляя туловищем и пришаркивая, развлекал даму.

— Как вам нравятся эти японцы? — спросил он, поймав взгляд Нины Сергеевны. — Это мне принесли, когда была японская выставка. Как ни говорите, оригинальное искусство. Что-то совершенно особое, не похожее на наше.

— Да, действительно, — беспомощно соглашалась Нина.

— А вы присядьте, Нина Сергеевна. Вот видите, с первого раза усвоил ваше имя-отчество. Присаживайтесь вот здесь, — он элегантно взял ее за локоток. — Хотите, заведу что-нибудь? Вы какую музыку предпочитаете? Есть фуги Баха, есть буги-вуги, ха-ха.

Лепешкин уже не казался загадочным. Знакомые ужимки, знакомые остроты, ясен, как дважды два. Пожалуй, не дипломат. И не артист. А впрочем, кто его знает. Спросить бы, да как-то теперь уж неловко. Должен сам при случае упомянуть.

Лепешкин запустил джазовую интерпретацию шубертовской «Серенады» и сел на стул рядом с креслом, в котором утопал Георгий Филиппович.

— Такие дела, — сказал он, удовлетворенно улыбаясь. Нельзя было не заметить, что кабинет-гостиная произвела впечатление на гостей. — Это у вас чешская рубашечка? — спросил он тоном знатока.

— А черт ее знает, — простодушно отмахнулся Георгий Филиппович. — Жена покупала.

— Чехи — они умеют! — заверил Лепешкин. — Этого у них не отнимешь.

На нем был костюм шоколадного цвета из тонкого, слегка лоснящегося материала, белоснежная нейлоновая рубашка, зеленый галстук с черными пауками, остроносые узорчатые штиблеты без шнурков, на тонкой подошве.

— Я сам предпочитаю чешские товары, — продолжал он. — Вот поглядите: ботиночки! — Он выставил ногу и оттянул носок. — Изящные, верно? И ничего не весят — пушинка! Ну, да это все, конечно, не главное. Главное — это здоровье!

— А кстати, как вы теперь себя чувствуете? — вставил Георгий Филиппович, показывая, что помнит в Лепешкине своего пациента.

— Дорогой Георгий Филиппович! — произнес Лепешкин прочувствованно. — Для вас как для специалиста своего дела, большого специалиста, это, может быть, обычное явление. А для меня — честно вам скажу, как вспомню, так всего и переворачивает. Вы ведь меня буквально с того света вытащили!

Георгий Филиппович промолчал.

— Мне ваши слова на всю жизнь в память врезались. «Посмотрите, что у него», — сказали вы. Я тогда уже все понял, когда лежал на операционном столе! Вы, может быть, считали, что я без сознания, но я все слышал.

Георгий Филиппович едва удержался, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу. Вот же он кто! Истощенный старик с ввалившимися щеками, вокруг которого велись долгие споры, и наконец было решено оперировать. Вспомнилась жара в операционной, ревнивые взгляды второго хирурга и жесткая, утолщенная стенка желудка в том месте, где предполагалась только язва… Ну, конечно же Лепешкин!

Георгий Филиппович оглядел Лепешкина с головы до ног изучающим взглядом врача. Так вот каким ты стал, Лепешкин. Словно читая мысли Георгия Филипповича, Лепешкин встал со стула, расправил плечи…

— Ну и как вы теперь себя чувствуете? — опять спросил Георгий Филиппович.

— Вот видите как! — ответил Лепешкин, сияя. — Отлично! Как в былые времена.

— А желудок? Не беспокоит?

— Все ем — и жирное, и соленое, и баночку могу пропустить при случае… Конечно, в меру. Кушаю четыре-пять раз в день, понемногу, но калорийно.

— Да-а, — покивал Георгий Филиппович. — Вы преобразились.

Женщины стояли возле радиолы и прислушивались к беседе мужчин, каждая по-своему гордясь своим мужем.

— Может быть, перейдем в столовую, — пропела Аделия Викторовна, — продолжим разговор за столом?

В столовой горела хрустальная люстра. Овальный стол, накрытый на четверых, ослеплял серебром, фарфором, белоснежным крахмалом скатерти и салфеток. Хрустальные графины, бутылки с яркими ярлыками отражались в бокалах и рюмках трех размеров, сияющих золотыми ободками. Блюда с салатами, рыбой, солениями, копчениями, судки с паштетом, соусами и хреном выстроились ярким живописным парадом. В столовой тоже красовался сервант — широкий, обтекаемый, из-за его зеркальных стенок поблескивали шеренги фарфоро-хрустального резерва.

— Просим! — разводили руками хозяева. — Так сказать, хлеб-соль. Чем богаты, тем и рады!